Как долго это продолжалось, Энакин не знал. Он соскользнул в какое-то состояние, похожее на фугу[13], каждый его вдох вытягивал жизнь из неба, а при каждом выдохе жар уходил в кору Явина 4. Наконец он моргнул и увидел, что все закончилось, что огонь прошел над ними и он стоит на угольях.
Вуа Рапуунг продолжал лежать без движения. Энакин встряхнул его. Кто бы мог подумать, что придется высматривать признаки жизни у йуужань-вонга?
Что там у них внутри – сердце, как у людей, линейный насос или что-то еще более чудное?
Он сильно ударил Рапуунга по щеке, и мгновенно воин открыл глаза.
– Ты в порядке? – спросил Энакин.
– Скажи, что ты не один из богов, – пробормотал Рапуунг. – Если ты бог, значит, смерть принесет одни страдания.
– Ладно, всегда пожалуйста, – отвечал Энакин. – Ты можешь идти? Нам нужно уходить, пока они не догадались заглянуть сюда.
– Дым и жар собьют их со следа, – сказал Рапуунг.
Он сел и осмотрелся вокруг.
– Огонь… Он прошел над нами.
– Прошел.
– И мы живы.
– Живы, – заверил его Энакин.
– Это твоя работа? Еще какое-то джиидайское колдовство?
– Вроде того.
– Значит, ты спас мне жизнь. Как скверно. Какое невезение.
– Да ладно, не стоит благодарности, – сказал Энакин. – Не за что, правда. – Он протянул Рапуунгу руку. Воин долго пялился на нее, как на экскременты нерфа, потом ухватился за ладонь Энакина и встал на ноги.
– Пошли, – сказал Энакин. – Теперь нам остается только идти вслед за огнем.
***
Под прикрытием дымовой завесы они пролезли через то, что осталось от сети жуков-прядильщиков. Нити не сгорели, они поблескивали на фоне угольев, покрывая дымящиеся стволы деревьев серебристой тканью. Один раз, когда Энакин запутался в нитях, они слегка порезали ему сапог. Сами нити при этом остались целыми. Джедай не пытался разорвать их пальцами, а осторожно распутал сеть. После этого он стал ступать осторожнее.
Огонь выжег сеть до самого края. Впереди туда-сюда носились флайеры. Один полетел назад, далеко слева от них.
Путники свернули направо и, наконец, перешли с пожарища в несгоревший, не опутанный сетями лес. Хотя они не сбавляли шаг еще целых два часа, Энакин вдруг почувствовал себя в большей безопасности, окруженный пульсацией лесной жизни.
Но лес, как открытая рана, пульсировал болью.
Только теперь до Энакина дошло, что он натворил. Чтобы спасти себя, он сжег бесчисленные квадратные километры леса. Он как гибнут животные, но лишь периферийно чувствовал; теперь же его собственная боль достигла вершины. Страдание леса будто ударило его с размаху по лицу. Он был стаей стинтарилов, сгрудившихся на верхушке дерева, а пламя уже лизало ствол, и их шерстка уже начинала тлеть. Он был большой, безвредной самкой ранйипа, слишком медлительной, чтобы убежать от огня, и пытающейся увести своих телят в безопасное место, не зная, где оно. Он был обуглившейся плотью и сожженными легкими. Он умирал и был мертв.
– Ты был прав, – сказал он позже Рапуунгу, когда они перестали обрызгивать себя водой, вымыв пепел из глаз, ноздрей и ушей.
– В чем, неверный?
– Насчет того, как я использовал огонь. Это было неправильно.
Йуужань-вонг прищурился.
– Объясни.
– Я убил невинную живность, чтобы спасти нас.
Рапуунг грубо захохотал:
– Пустяки. Убивать и умирать – это пустяки; так устроена вселенная, это часть принятия боли. Содеянное тобой неправильно потому, что это мерзость, а не потому, что ты кого-то убил. Не обманывай сам себя. Я вижу теперь, насколько ты полон решимости спасти свою подругу-джиидай. Если ты сможешь добраться до нее, лишь заполнив трупами пропасть, ты сделаешь это.
– Нет, – сказал Энакин. – Не сделаю.
– Цель, к которой так слабо стремятся – не цель вообще.
Энакин вдохнул.
– Мы спасем ее. Но я не хочу никого убивать.
– Тогда воины убьют тебя.
– Воины бывают разные, – сказал Энакин. – Я буду защищаться с крайней жестокостью. Но лес нечего мне не сделал и не заслужил такой судьбы.
– Ты несешь чушь, – сказал Рапуунг. – Мы убиваем тех, кого должны убивать.
– А я говорю – нет.
– Конечно. По твоей милости я уже замарал себя первой мерзостью ради достижения твоих целей, так ты еще хочешь, чтобы я разделял твою детскую боязнь убийства? Всякой жизни приходит конец, джиидай.
Энакин это понимал. Выходит, йуужань-вонги считали небиологическую технологию настолько же неправильной, насколько философия джедаев считала неправильными массовые убийства. Умом он полагал, что понял это, но глубоко этот вопрос его никогда не трогал. Лишь теперь, когда они оба согласились, что произошло что-то ужасное – но по совершенно разным причинам – Энакин начал видеть в этой философии какой-то смысл.
Если бы только он чувствовал Рапуунга с помощью Силы! Если бы только он мог сказать, на светлой стороне йуужань-вонг или на темной!
Да и вообще, уместен ли такой вопрос без Силы? Неужели джедаи так зависели от ощущений, которые давала им Сила, что без них они превращались в моральных калек?
Пока джедай искал ответ, Рапуунг не сводил с него пронзительного взгляда. Вдруг он отвернулся и стал смотреть куда-то вбок.
– Ты несешь чушь, – сказал Вуа Рапуунг. – Но… Я сознаю, что ты спас мне жизнь. Когда моя месть свершится, это будет благодаря тебе.
– Ты тоже спас меня пару раз, – отвечал Энакин. – Мы еще даже не в расчете.
– Не в чем? Что это за слово?
– Неважно. Вуа Рапуунг, что это за месть, которой ты добиваешься? Что с тобой такое сделали, что из-за этого ты повернулся против своих?
Взгляд Рапуунга посуровел.
– Ты и вправду не знаешь? Ты действительно не видишь? Посмотри на меня!
– Я вижу, что твои рубцы гноятся. Твои имплантаты, кажется, умерли или умирают. Но у меня нет ни малейшего понятия, что все это значит.
– Это не твое дело, – сказал Рапуунг. – Не нарывайся, неверный.
– Хорошо. Тогда расскажи мне свой план. Как ты собираешься привести меня к Тахири?
– Иди за мной, и увидишь, – ответил Рапуунг.
***
Они прижались к земле среди путаницы корней у края воды, рядом с притоком великой реки.
– Мы теперь еще дальше от базы формовщиков, чем вчера, – пожаловался Энакин.
– Да, но теперь мы в нужном месте, – сказал Рапуунг.
– В нужном месте для чего?
– Жди. Смотри.
Энакин хотел возразить, но не сумел сформулировать ответ. Не из-за этого ли его обвиняли в косноязычии? Рапуунг был скуп на слова, как ботанский агент. Шесть дней они бежали и сражались вместе, а Энакин до сих пор ничего не знал о воине, кроме того, что тот был на кого-то страшно зол. Может, даже свихнулся из-за этого. Он упоминал какую-то "ее" и, кажется, имел навязчивую идею о своей полноценности перед богами.
