в свое узкое окно, - это не будет проблемой намного дольше.
Его губы дрогнули в том, что можно было бы назвать улыбкой, когда он отошел от окна и осмотрел маленькую, спартанскую камеру, которая была его домом последние три с половиной месяца. Ее голые, ободранные каменные стены, узкие, зарешеченные окна и толстая, надежно запертая дверь были далеки от роскошных апартаментов, которыми он наслаждался, будучи архиепископом Чариса, до своего другого, более серьезного падения. И все же...
Он повернулся к маленькому письменному столу под единственным окном и устроился на стуле за ним. С тех пор, как он был заключен в тюрьму, единственным материалом для чтения, который ему разрешали, был экземпляр Священного Писания и двенадцать толстых томов Озарений.
Он коснулся золотого скипетра Лэнгхорна с тонкой резьбой, выгравированного на кожаном переплете. Он признал, что за последние несколько десятилетий потратил не так уж много времени на чтение этой книги. Возможно, консультировался с ней, когда ему требовался конкретный отрывок для епископского указа. Поиска библейской основы для пастырского послания или одной из его нечастых проповедей. Но он по-настоящему не читал ее с тех пор, как получил рубиновое кольцо епископа. Не то чтобы это было неуместно, но он тщательно изучил ее в семинарии, регулярно проповедовал по ней, будучи младшим священником. Он уже знал, что в ней содержится, не так ли? Конечно, он знал! А обязанности и ответственность епископа, а тем более архиепископа, требовали слишком много ежедневного внимания. Времени на чтение не было, а его приоритетами были дела его офиса.
Это было прекрасное оправдание, не так ли, Эрейк? - спросил он себя, поглаживая кончиком пальца скипетр, бывший эмблемой ордена, к которому он принадлежал... пока тот не изгнал его. - Жаль, что ты не проводил с ним больше времени. По крайней мере, тогда ты возможно был бы лучше подготовлен к этому моменту.
И, возможно, в конце концов, это не имело бы никакого значения, поскольку и Писание, и Озарения предполагали, что те, кто призван служить пастырями во имя Бога, будут достойны своего призвания.
А Эрейк Диннис таковым не был.
Интересно, что бы произошло, если бы Клинтан заставил всех епископов и архиепископов Церкви провести несколько месяцев наедине с Писанием на диете из хлеба и воды? - причудливо подумал он. - Вероятно, не то, что ему бы понравилось! У него и так достаточно проблем с одними Уилсинами, не добавляя к ним целую паству епископов, которые действительно читают Писание.
Что ж, в любом случае для Эрейка Динниса это уже не имело особого значения. Слишком скоро он узнает, чего на самом деле ожидал от него Бог в его жизни. Он был мрачно уверен, что это не будет отчетом, который ему понравится слушать, потому что, чего бы ни ожидал от него Бог, он потерпел неудачу. Потерпел неудачу, как и все люди, которые осмелились утверждать, что говорят от имени Бога, когда на самом деле они забыли Его.
Диннис сделал все, что мог, чтобы исправить свои неудачи с момента своего отстранения от власти, но это было до жалости мало по сравнению с тем, что он должен был делать в течение многих лет. Теперь он это знал. И он знал, что даже несмотря на ложность во всех деталях обвинений, выдвинутых против него великим инквизитором, то, что должно было случиться со всем Сэйфхолдом, было действительно его виной, как и виной любого другого живого человека.
К его большому удивлению, единственным архиепископом, который осмелился навестить его после ареста, был Жэйсин Канир, худой, почти жилистый архиепископ Гласьер-Харт. Они годами искренне ненавидели друг друга, и все же Канир был единственным из его коллег, кто обратился к нему, вызвав гнев Клинтана и храмовой четверки, чтобы помолиться вместе с Диннисом об искуплении его души.
Это было странно. Каниру разрешили увидеться с ним всего полдюжины раз, и ни при каких обстоятельствах ему не разрешалось оставаться дольше часа. И все же Диннис обнаружил, что эти визиты приносят ему огромное утешение. Возможно, это было потому, что архиепископ был единственным человеком, которого он видел после своего заключения, который не допрашивал его, не угрожал и не разглагольствовал. Он просто был там, единственный член всей церковной иерархии, готовый исполнить свой священнический долг, служа душе одного из узников инквизиции.
Его пример пристыдил Динниса, и тем более из-за презрения, которое Диннис когда-то испытывал к пастырской "простодушности" подхода Канира к своим епископским обязанностям.
Я мог бы кое-чему у него научиться, если бы только потрудился послушать. Что ж, я все же кое-чему научился, и, как говорится в Писании, истинное знание и понимание никогда не приходят слишком поздно для пользы человеческой души.
Он открыл Писание на одном из отмеченных отрывков, из девятого стиха пятнадцатой главы Книги Лэнгхорна.
"Ибо какая польза человеку, если он получит всю власть в мире, но потеряет свою душу? И сколько он заплатит, сколько золота принесет за свою душу? Обдумайте это хорошенько, ибо тот, кто стыдится учений, которые Бог послал через мою руку, того человека я также буду стыдиться в тот день, когда он предстанет перед Богом, который сотворил его, и я не буду ни выставлять свою руку в качестве его щита, ни говорить за него на этом страшном суде".
Это, подумал он, был отрывок, на обдумывание которого Жэспар Клинтан мог бы с пользой потратить несколько часов.
Он переворачивал страницы книги, прислушиваясь к хрустящему шелесту тонкой дорогой бумаги. В этой книге было так много вещей, что у него не хватило бы времени обдумать их так, как они того заслуживали. И еще кое-чего не хватало.
Он дошел до конца Книги Чихиро. По древней традиции, между Чихиро и началом Гастингса всегда была пустая страница, но в копии Писания Динниса не было пустой страницы. Во всяком случае, больше не было.
Он провел указательным пальцем по желобу между напечатанными страницами, чувствуя неровности там, где была удалена единственная чистая страница, затем глубоко вздохнул и снова закрыл книгу.
Он откинулся на спинку стула и задумался, получила ли Эйдорей какое-нибудь из его писем. Он подумывал о том, чтобы написать другим своим бывшим друзьям или другим членам своей семьи, но решил этого не делать. Никто из них не осмеливался подражать Каниру, и никто из них даже слова не сказал в его защиту. Это едва ли стало неожиданностью, учитывая выдвинутые против него обвинения и личность его обвинителя, но от этого его чувство покинутости причиняло
