Я оторвался от книг, обдумывая, что делать дальше. Комиссар не имеет права спрашивать с Инквизиции, но ничто не мешает оспорить действия отдельно взятых людей. Любая человеческая организация уязвима к порокам, лишь Император с Его божественной сущностью был выше подобных изъянов. В то время я едва начал знакомиться с широтой и богатством вариантов морального разложения, но уже увидел достаточно, чтобы избавиться почти от всех иллюзий. Пережитое на Мистрале очень хорошо и очень печально помогло мне в этом плане. Если окажется, что Асконас действует не на благо Империума, я сражусь с ним.
У меня имелось немного неоспоримых фактов, но на войне они и так были редкой роскошью. Я был уверен в своих догадках. Итак, Хартвиг находился под влиянием Асконаса. В конце концов, именно инквизитор был наиболее раздражён вторжением Армагеддонского Стального Легиона в мятеж Пирра. Далее, Лединек чувствовал, что обязан разузнать что-то, а затем погиб. Я понятия не имел, в чем заключался замысел инквизиторов, но увидел достаточно, чтобы понять — это было нечто пагубное. Обязанности шестой роты на Молоссе ясны, и, если Асконас будет препятствовать их выполнению, тогда я воспрепятствую ему.
Убрав книги на место, я вышел из квартиры Лединека и прикрыл выбитую дверь в качестве жеста уважения к человеку, который пытался сделать то, что считал правильным и поплатился за это жизнью. Я окажу Гансу ещё большие почести, если не позволю его смерти оказаться напрасной.
Здесь больше нечего было делать. Пришло время сражаться, и я знал, что бороться мне предстоит на два фронта.
Я нырнул за стену, и лазразряд прошел именно там, где я стоял мгновением ранее.
Бренкен выругалась, ожидая, пока охладится её плазменный пистолет.
— Опять винтовки, — глухо произнесла она из-под дыхательной маски.
— Они подбирают их с наших убитых, — кивнул я.
Из-за дыхательной маски мой собственный голос странно отдавался в ушах, а голова клонилась вперед под её весом.
— Значит, теперь мы снабжаем мятежников оружием. Замечательно.
— Славы без борьбы не бывает, капитан.
Хмыкнув, она юркнула за угол и выстрелила. Перегретая плазма испарила троих мятежников, и атакующая толпа отхлынула. Перезарядившись, наш отряд ринулся на них, всаживая лазразряды в их тела. Отступники превосходили нас в численности, но не в вооружении. У них было немного лазвинтовок, добытых с наших погибших или же с поверженных бойцов ополчения, а также из казарм на нижних уровнях, однако большинство врагов были вооружены просто обрезками труб. Проход, в котором мы находились, был очень узким, к тому же резко изгибавшимся каждые десять метров. Мятежники могли наступать лишь по трое в ряд. По мере того, как мы продвигались, теснота работала против них. Ульевики не были солдатами. У них не было дисциплины, не было никаких навыков, кроме беспримесного умения выживать. Они сталкивались друг с другом, паниковали. Одни хотели бежать, отступить, а те, что были дальше и не видели происходящего, до сих пор пытались идти вперед.
Крики ярости переходили в вопли боли и страха по мере того, как мы срезали неприятелей. Наш отряд вступил в массу извивающихся, дергающихся тел. Нас замедлила необходимость карабкаться по грудам умирающего мяса, но мы продолжали шагать вперед и убивать. Пока что наш наступательный порыв сохранялся.
— Вы это имели в виду, когда говорили о славе, комиссар? — крикнула Бренкен, перекрывая шум резни.
— В любой службе есть слава, — ответил я ей.
Я верил в это, но также понимал неприязнь Артуры. Мы должны были сражаться как следует, чтобы выиграть войну, но отдельные битвы больше напоминали уничтожение опасных паразитов.
И наш противник действительно подходил под описание. Все эти люди были дикими, оборванными. У граждан, живущих в подульях по всему Империуму, действительно было нечто общее. Вне зависимости от мира, в наихудших условиях жизни крайнее отчаяние, казалось, приводило к одинаковым проявлениям человеческой деградации. Я видел заточенные зубы, ногти, превратившиеся в когти, ритуальные шрамы, под которыми лица оборачивались наростами исковерканной плоти. Колючая проволока, шипы, битое стекло, торчащее из ладоней, щек, рук и плеч. Когда мятежники умирали, плоть и обломки смешивались окончательно. Я не знал, что хрустит у меня под сапогами — кости или неорганический хлам.
Я не был лишен симпатии к самым несчастным, брошенным жителям городов-ульев. Мое обучение как комиссара предполагало, что мне следует знать все круги ада, где рождаются солдаты, за боевой дух которых я впоследствии отвечаю. Но здесь я не чувствовал жалости. Мятежники расползались, будто раковая опухоль, убивая все на своем пути. В ответ они заслуживали только того же — самого жестокого истребления.
Мы продолжали идти вперед, по телам врагов и через них. Дальше находился длинный прямой участок коридора. Заляпанные грязью жилмассивы по обеим сторонам поднимались на двадцать метров, до следующего уровня. Крошащиеся скалобетонные стены возрастом в несколько тысяч лет кренились друг к другу. Несколько светошаров, издалека казавшихся холодными и коричневыми, свисали с крыш, словно луны. Воздух, которым я дышал, был одновременно затхлым и резким на вкус, словно старая тлеющая резина. Он был вонючим, но чистым, благодаря дыхательной маске. Без неё я бы вдыхал грязное месиво, сходившее на такой глубине за атмосферу. Маслянистым смогом можно было дышать с горем пополам, если, конечно, вас не волновало непрерывное, постепенное отравление.
Стальной Легион, должно быть, чувствовал себя здесь как дома.
Я взглянул направо и увидел, как рядовой Ломмель рубит противника мечом, нанося удары с особенной яростью. Здесь проявлялся гнев и личная ненависть. Она выросла на нижних уровнях улья Тартар на Армагеддоне, и, наверное, окружение напоминало ей дом. Боец атаковала так, словно пыталась за счет абсолютной жестокости изгнать собственное прошлое во тьму. Женщина наказывала мятежников, которые, в отличие от неё, не заслужили места на поверхности.
Толпа редела по мере того, как мы продвигались к её арьергарду. Я убрал болт-пистолет в кобуру и орудовал мечом. Мы все так делали. Не было смысла в том, чтобы тратить боекомплект на отбросы, потерявшие пока что волю к борьбе. Большинство уже повернулись к нам спинами и вцеплялись когтями друг в друга, спеша отступить. Некоторые, впрочем, всё ещё атаковали. Один из них замахнулся на меня металлическими крючками, приделанными вместо кончиков пальцев. Взмахнув мечом по диагонали вверх, я отсек ему левую кисть. Мне удалось остановить атаку врага, но не его самого, и мы столкнулись. Мятежник оказался истощенным, жилистым и вцепился в меня с неистовым гневом. Он погрузил когти мне плечо и ударил обрубком руки, как булавой. Затем дернул головой вперед, пытаясь вцепиться мне в горло. Мятежник заменил гнилые зубы зазубренным железом, но шланг дыхательной маски прокусить не смог. Моя правая рука все ещё была вытянута, и я ударил его навершием меча прямо в лоб. Раздался резкий треск; противник ощутимо обмяк. Кровь потекла по его лбу и залила глаза. Он издал крик, наполненный дикостью и отчаянием, а затем стал содрогаться всем телом — моторные функции начали отказывать. И всё же мятежник каким-то образом атаковал снова. Нечто, противоречащее здравому смыслу, какая-то сила, словно бы противостоящая даже логике смерти, заставляла его двигаться дальше. Я отдёрнул его голову левой рукой, зажал лицо перчаткой и оголил ему горло, а затем сокрушил трахею ударом навершия. Противник упал, продирая когтями борозды в моей шинели. Не успел он рухнуть, как еще один отступник взмахнул у моей головы трубой, утыканной гвоздями. Увернувшись, я перехватил меч острием вперед и вонзил его в живот врага. Надавил на клинок и погрузил его как можно глубже, одновременно сломав первому мятежнику шею ударом ноги.
