— Кто говорит? Где?
— Всюду. В Фивах, в Пилосе. Они говорят: Алкей Могучий, который чуть не убил Птерелая Неуязвимого. Ты слышишь? Вот что они говорят…
— Я знаю, дружок, — рассмеялся Алкей. — Еще я чуть не поднял Олимп.
Амфитрион отстранился:
— Когда у меня родится сын, я назову его Алкидом. В честь тебя, папа. Он будет так же могуч, как ты. Я гордился дедом, не замечая отца. Пусть и он до конца своих дней помнит, какой у него есть великий дед…
— Алкид? — Алкей попробовал имя на вкус. — Мне нравится. Но если твой мальчишка будет гордиться дедом, не замечая отца… Клянусь змеями Горгоны, я сам выдеру его вожжами!
— …ловушки?
— Пробовал. Ямы, сети, петли…
— Запах чуяла, — с пониманием кивнул Кефал.
До Коринфа оставалось полдня пути. А там — переехать Истм, заночевать в Мегарах, и здравствуй, Беотия! Обратная дорога казалась Амфитриону вдвое короче дороги в Тиринф. Может, оттого, что убедился: отец жив и бодр. Вот ведь хитрец! Прикинулся умирающим, чтобы заманить сына в родные стены. Иначе сын, неблагодарный дурак, не поехал бы. А теперь? Сын и теперь дурак, но благодарный.
За подаренную надежду.
Надежда бежала без устали, мерно перебирая лапами. Временами шерсть Лайлапа искрилась на солнце, слепя глаза. Амфитриону чудилось, что лапы собаки издают мелодичный звон. Он мотал головой, стряхивая наваждение — сияние меркло, и звон исчезал.
— Надо было побрызгать ловушки настоем мяты и мирта.
— Брызгали. Без толку.
— А стрелами? С разных сторон? От одних убегает — другие навстречу бьют?
— Пробовали. Даже ранили.
— И что?
— Думали: сдохнет. Куда там!
Он глянул на Кефала, стоящего рядом на колеснице. Глаза у сына Деионея горели, ноздри раздувались. «Тормоши его, — велел Амфитриону отец перед отъездом. — Не оставляй в одиночестве. Не давай покоя. Иначе, рано или поздно, он уйдет во мрак Аида. Прыгнет со скалы, или упадет на меч. Он не хочет жить. Его держит здесь только сын. Но дети быстро растут. Когда Кефал решит, что Аркесий не пропадет без отца… Ищи ему дело. Дело — якорь…»
Сейчас Амфитрион тихо радовался, тайком делая охранительные знаки — чтоб не сглазить. Кефал оживал с каждым поворотом колеса. Предстоящая охота увлекла его так, что ни о чем другом он не мог говорить. По десятому разу выспрашивал подробности, предлагал очередной способ. Кому охота рассказывать о своих неудачах, о тьме бесплодных попыток, об отчаянии, когда опускаются руки, и впору самому — головой вниз со скалы? Амфитрион пересиливал себя, и даже находил силы улыбаться, повествуя об очередном конфузе. Мол, вон как лиса нас провела! А мы, бездельники… Для Кефала это был вызов. Великая дичь, великая охота.
— …она любит сходиться с мужчинами? Оставлять их бесплодными?
— Верно. Из-за этого фиванцы и восстали против Алепо.
— Значит, ее можно убить во время совокупления!
— Она сводит мужчин с ума. Страсть сжигает их разум, и они забывают обо всем. А меня она теперь избегает.
— А что, если…
Поначалу Амфитрион недоумевал: ведь все уже решено. Лайлап, от которого не может уйти ни одна добыча, и Алепо, которую никто не в силах догнать. Чудо против чуда. К чему изобретать способ за способом, от которых нет никакого толку? Позже он понял. Чудесное копье не принесло счастья Кефалу. Смерть жены сломала жизнь бедняги. Но был ли Кефал счастлив, когда еще ничто не предвещало беды? Уходить на охоту, и знать: ты не промахнешься. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Твои доблесть и умение, меткость и опыт — пустой звук. Копье все сделает за тебя — достаточно лишь отправить его в полет.
Много ли радости от такой охоты?
Кефал избавился от проклятого копья, но у него остался второй дар — чудесный пес. Много ли доблести в том, чтобы пустить за добычей собаку, от которой нельзя убежать? Что сделал ты, для кого охота — последний смысл в жизни? Отдал команду псу?! Кефал цеплялся за соломинку. Он хотел — сам. Без помощи верного чуда. Хотя знал в глубине души: на лису придется спускать Лайлапа.
Вопреки всему, он еще надеялся.
Лето в Беотии — не чета арголидскому. Там — пышут зноем скалы, досуха выгорела трава, готовая вспыхнуть от любой искры, небо над головой прокалено до белесой прозрачности, и сводит с ума нескончаемый звон цикад. Здесь — густая зелень дубрав, в чьей тени дремлют сочные луговины; ленивое блеянье овец, журчанье обмелевшей реки сулит прохладу и возможность утолить жажду, смыть с тела пыль и пот. Вот только оводы жалят злее, чем в Арголиде. Расплодилось их, кровососов, вокруг тучных беотийских стад! Окрестности благоухали свежим навозом. Лепешки с готовностью липли к колесам, к копытам, к подошвам сандалий…
Нет в мире совершенства!
Дорога вильнула, огибая рощу, и Амфитрион поначалу не поверил собственным глазам. Решил: голову напекло, вот и мерещится. Рыжая девица, Тартар ее поглоти, танцевала на обочине. Пламя волос — по ветру, тело — гибкий тростник. Бассара из лисьих шкур — вихрь, медно-красный водоворот. Кружится, зовет. Берегись, путник, затянет — не выплывешь!
Амфитрион резко натянул вожжи, останавливая колесницу.
— Это она?!
Горячий шепот Кефала обжег ухо.
— Да.
Рука потянулась к ясеневому древку копья. Хоть и знал: бесполезно. На месте древка обнаружилась пустота. Кефал успел раньше. Бросок — и копье ушло в полет, с гулом взрезая загустевший воздух. Луч солнца сверкнул на бронзе, превращая оружие в Зевесов перун. На миг Амфитрион поверил: сейчас произойдет чудо! Алепо не успеет уклониться, и все будет кончено. Да, чудо произошло. Это чудо сын Алкея видел много раз, гоняясь за Тевмесской лисицей. Танцуя, Алепо сделала шаг назад — и копье с бессильной злобой воткнулось в землю, не долетев до любимицы Диониса.
Шаг Алепо был равен половине стадии.
Мир дрогнул, расколовшись трещиной, и бассарида возникла на прежнем месте. Девичий смех звоном бубенцов рассыпался над дорогой, эхом загулял меж деревьев близкой рощи. Разве Алепо издевалась над дерзкими? Нет, ей просто было весело. Так весело, что хоть в пляс. Ну же, спляшем вместе?
— Эвоэ, Вакх! Эван эвоэ!
Скрежет металла заглушил смех бассариды. Амфитрион не сразу понял, что это за звук. Откуда? Словно иззубренный меч полоснул по краю щита. У колеса ворчал и скалился, подбираясь для прыжка, Лайлап. Впрочем, бросаться на Тевмесскую лисицу пес не спешил. В позе собаки, в лязгающем рыке сквозило удивление. Кажется, Лайлап удивился впервые в жизни — если существование медного детища Гефеста звалось «жизнью». Пес повидал богов и людей, зверей и чудовищ, сатиров и кентавров. Бок о бок с Артемидой он охотился на всё, что бегает, прыгает и даже летает, но подобную тварь видел впервые.
