— Хаа-ай, гроза над морем…
Телебои пятятся. Создав некое подобие строя, они прижимаются спинами к скалам, будто ищут поддержки у сумрачных утесов. Крутая тропа, начинаясь от угловатых, ребристых валунов, издевается над трусами, не позволяя им обратиться в бегство. Двоим было бы тесно на этой тропе. Да и куда сбежишь, трус? — на кручу, поросшую курчавой шапкой можжевельника, чтобы, зарыдав от безнадежности, кинуться в пучину… У самой малой твари на свете, у капли воды и горсти земли бывает свой зенит. Сегодня звездный час островка, будто в насмешку прозванного Астеридой[85]. На полосе между волной и стеной, между живыми и живыми — мертвецы. Те, кому уже все равно. Кто не знает, что сегодня — день радости. День гнева. День смерти Птерелая Неуязвимого.
— Копье! — кричит Амфитрион. — Дайте мне копье!
Басилеи Пелопсова острова выполнили обещание, данное внуку Пелопса Проклятого. Горят острова вокруг Тафоса. Соседи не пришлют подмоги вождю телебоев. До защиты ли чужого дворца, когда грабят отеческий дом? Теперь басилеи справедливо ожидают, что внук Пелопса Проклятого чудесным образом превратится во внука Персея Горгоноубийцы — и выполнит свое обещание: убьет Птерелая. Впрочем, басилеев устраивает, если Амфитрион убьет Птерелая не посредством бронзы, как Персеид, а с помощью коварства, как Пелопид. Какая разница? Главное, чтобы Крыло Народа отправился во тьму Аида.
— Копье!
Ладонь принимает тяжесть кизилового древка. Жало — лист липы, сплошь в мелких зазубринах. На миг чудится, что за спиной — не море, но отец. Хромой Алкей, ради битвы привязавший себя к колеснице. Это отец замахивается копьем. Отец разит человека, кого ни Алкей, ни сын Алкея ни разу не видели до решающего удара. Может ли сын не узнать Птерелая, если отец, лишенный памяти на берегах туманной Леты, все равно помнит врага до мельчайшей черточки? Солнечный луч путается в кудрях Крыла Народа, вспыхивает тонкой нитью. Так горит дорожка на море, если смотреть издали, сквозь листву. У Амфитриона начинают слезиться глаза. Хищное золото впивается в зрачки, чудо-лозой прорастает глубже — дурманом клубится в мозгу, жесткими усиками дрожит в сердце, звенит в мускулах, паутиной налипает на сухожилия. Амфитрион тонет. Солнце моргает ему из-за толщи воды. Обволакивает ледяным блеском, чтобы угаснуть вместе с чувствами. Но тело, выпестованное для войны, само знает, что делать. Копье отправляется в полет, жадное до чужих сердец, мускулов и сухожилий. Копье ищет цель, и находит.
— Эвер!
Юноша рядом с Птерелаем падает на колени. Копье сокрушило ему ключицу, пробив металлические бляшки доспеха, и кожу подкладки, и крепкое, глянцевито-блестящее плечо. Липовый лист торчит сзади, омытый красным дождем. Юноша двумя руками хватается за древко, как если бы собрался вырвать копье из тела. Но сил не хватает, и Эвер валится ничком, всем весом ломая жесткий, высушенный кизил. Древко хрустит в тишине, упавшей с небес. Хруст сменяется воплем-близнецом:
— Эвер!
Мотая головой, чтобы избавиться от златого дурмана, Амфитрион бросается вперед, на Птерелая, целиком поглощенного сыном. Он не замечает, что аргивяне и локры, беотийцы и афиняне медлят последовать за ним; что телебои расступаются вдоль скал, освобождая место. Вся война, какая есть, сосредоточилась в этих двоих, внуке Персея и внуке Посейдона; нет, в троих, потому что раненый Эвер — часть отца, источник боевого безумия. Амфитрион рубит, колет, режет тем оружием, которое у него есть — тяжким, остро заточенным мечом — и оружие изменяет своему владельцу. Оно есть, его нет. Удары мелькают вплотную к Птерелаю, не задевая тела. Легче рубить солнечный блик на гребне волны. Кто-то из телебоев, не выдержав, кидается на подмогу вождю, и меч Амфитриона, словно извиняясь перед хозяином за измену, вспарывает верному дураку живот. Входит глубоко, по рукоять, задерживается на мгновение, облизывая дымящиеся кишки — жалкий, ничтожный отрезок времени, но его хватает. Подхватив с земли обломок базальта, Птерелай бросает глыбу в голову врага. Камень приходит вскользь, громыхнув о шлем. Золотые нити в мозгу вздрагивают, исходя комариным звоном. Берег уходит из-под ног, Амфитрион валится на спину, едва успев закрыться щитом.
— Да, — говорит Птерелай, замахиваясь копьем.
— Нет, — возражает дубина Тритона.
Тритон огромен. Тритон глуп. Тритон — тень. А ты умен? Часто ли вспоминаешь о собственной тени? Наверное, тогда, когда лежишь, уподобясь теням, а тень стоит, подобная тебе. В голове кипит все золото мира. Златые мысли тонут в золоченом море, идут на червонное дно. Из последних сил Амфитрион выкатывается с черной равнины на жесткую гальку — прочь! — пока волна бьется с волной, не позволяя горькой, мертвой воде захлестнуть тебя целиком. Он хочет встать, поднять меч, и Тритон падает рядом на колени, ощупывая друга корявыми, сильными пальцами: цел ли?
— Ушел, да, — говорит Тритон. — Быстрый. Очень.
Правый бок Тритона залит кровью — под нижним ребром, там, где печень. Крови много, она слишком, возмутительно красная. Надо промыть морской водой, вспоминает Амфитрион. Золото оставило его воспаленный рассудок. Теперь он все понимает. Промыть водой, и Тритон выздоровеет. Разве может быть иначе?
— Брось в воду, — говорит Тритон. — Меня, да.
В бессильной тоске, готов завыть, как волк на луну, Амфитрион запрокидывает голову — и видит тропу, уходящую вверх. По тропе бежит отец, унося на плече сына. Бежит, как идет волна: возносясь над берегом, обдавая утес пеной крика. Над лопаткой стонущего Эвера — красный лист липы. Взлетев на край обрыва, Птерелай не задерживается ни на миг — с разгону рушится в сине-зеленые объятья пролива.
— Выплывет, — говорит Тритон. — Быстрый.
И повторяет:
— Меня в воду. К мамке. Клянись!
— Клянусь, — отвечает Амфитрион.
Улыбнувшись, Тритон ложится рядом.
* * *
Пленных не брали. Разочарованные бегством Крыла Народа, аргивяне с беотийцами вырезали телебоев, несмотря на мольбы о пощаде. «Утонул! — ревели они, всаживая клинки в сдавшихся. — Утонул Птерелай!..» С каждым трупом прибавлялось уверенности: не выплыл, нет! Каждый новый мертвец подтверждал: пошел на дно! До Тафоса — восемь стадий. Со взрослым сыном на плече? Да хоть трижды Посейдонов внук! Помилуйте! — не помилуем. Нет Крыла Народа, и семени его…
Амфитрион сидел на берегу, спиной к резне. Его избегали. Старались не приближаться. Презрение, думал он. Они презирают меня. Я обещал убить Птерелая. Они ждали, я обманул их надежды. Я дрался тем оружием, какое у меня есть — копьем, мечом; я дрался Тритоном, и проиграл. Узнай Амфитрион, что соратники боятся его, как тиринфяне двадцать лет назад боялись Персея Убийцу Горгоны — решил бы, что мир сошел с ума. Но среди воинов не нашлось смельчака, кто сказал бы ему, как он сам однажды сказал своему отцу: «Амфитрион, сын Алкея-Могучего — тот, кто чуть не убил Птерелая Неуязвимого…»
