Легкие Тиамака, казалось, стали слишком велики для его груди, и давили на ребра так, что перед глазами поплыли черные круги. Отчего от такой дурак? Он совершенно не хотел такой смерти: утонуть и быть съеденным!
Пытаясь выбраться на поверхность, он вдруг ощутил, как что-то стиснуло его ногу, в следующий миг его потащило вниз. Нож выпал, а руки и свободная нога бешено взбивали воду, в то время как его тащило вниз, в темноту на дне реки. Лица старейшин племени, Могахиба, Роахога и других, замаячили перед его слабеющим зрением, выражение их было исполнено отвращения к его идиотскому поступку.
На его запястье все еще была петля от веревки с ножом. Пока его тянуло в темную глубину, он отчаянно пытался нащупать рукоятку. Наконец, его рука обвилась вокруг нее, и собрав все силы, он наклонился в сторону этой тянущей его на дно силы, нащупал твердые жесткие челюсти, сжимающие его ногу. Прижав одну руку к голове чудовища так плотно, что ощутил под пальцами кривые зубы, он прислонил лезвие к кожаному веку и нажал на него. Голова дернулась у него под рукой, крокодил в конвульсиях сжал челюсти сильнее, отчего залп обжигающей боли взвился по его ноге до самого сердца. Еще гроздь драгоценных пузырьков вырвалась изо рта Тиамака. Он воткнул лезвие изо всех сил, а в голове его роились черные пятна лиц и бессмысленные слова. Он вращал рукоятку ножа в полуагонии; и крокодил разжал челюсти. Отчаянным усилием Тиамак оттянул верхнюю челюсть, как раз настолько, чтобы вытянуть ногу, прежде чем они снова сомкнутся. Вода смешалась с кровью. Тиамак не чувствовал ничего ниже колена и выше него тоже, лишь обжигающую боль готовых лопнуть легких. Где-то под ним, не дне реки, извивался крокодил, все сужая круги. Тиамак пытался подтянуться к солнцу, которое еще осталось в его памяти, хотя и чувствовал, как гаснет в нем искра жизни.
Он преодолел несколько слоев темноты и прорвался к свету. Дневное светило было на месте, камыш недвижим. Он вдохнул горячий воздух болот, который стоил сейчас целой жизни, распахнул ему все свое тело, потом чуть снова не погрузился с головой, когда воздух ворвался в легкие, как река, прорвавшая плотину и заливающая обожженную солнцем долину. Свет переливался всеми цветами радуги перед его глазами, пока он не понял, что постиг какой-то величайший секрет. Через миг, увидев, как его лодка покачивается на взбаламученной воде невдалеке, он утратил это чувство открытия. Он ощутил, как снова в нем поднимается одуряющая чернота: вдоль позвоночника, прямо в череп. Он стал пробиваться к лодке, тело его на удивление не ощущало боли, как будто по реке плыла одна голова. Он добрался до борта и приник к нему, собираясь с силами и глубоко дыша. Одним усилием воли он подтянулся и перебросил себя в спасительную лодку, поцарапав щеку о борт и отнесясь к этому с полным безразличием. Темнота настигла его, наконец. Он поддался ей, не сопротивляясь более.
Он проснулся, когда небо было кроваво-красным. Горячий ветер несся над болотами. В голове его тоже было ощущение палящего неба, потому что весь он горел, как раскаленный горшок, вынутый прямо из печи. Негнущимися, как деревяшки, пальцами он нащупал свои запасные штаны на дне лодки и крепко обмотал их вокруг красных остатков голени, стараясь не думать о кровоточащих бороздах, бегущих от колена к пятке. Пытаясь не впасть в забытье, которое снова настигало его, он рассеянно подумал о том, сможет ли снова ходить, потом подтянулся к краю лодки и потянул за леску, все еще свисавшую с борта и уходившую в зеленую глубь. Собрав остатки сил, он сумел втащить в лодку серебряную рыбу, бросив ее, извивающуюся, на дно рядом с собой. Глаза ее, как и рот, были открыты, как будто она хотела задать смерти какой-то вопрос.
Он перекатился на спину, устремив взгляд на фиолетовое небо. Оттуда, сверху, послышался раскатистый гром. Внезапно капли дождя заплясали по его горячей коже. Тиамак улыбнулся и снова впал в забытье.
Изгримнур поднялся со скамьи, направился к камину и встал спиной к огню. Ему хотелось напитаться теплом, прежде чем он вернется в эту чертову келью, в которой так мерзнет зад.
Он прислушивался к приглушенному звуку беседы, который заполнял общий зал, дивясь разнообразию языков и наречий. Санкеллан Эйдонитис как бы представлял собой мир в миниатюре даже в большей степени, чем Хейхолт. Однако каким бы разноязыким ни был этот говор, Изгримнур ни на шаг не приблизился к разрешению своей проблемы.
Герцог с утра до вечера бродил по бесконечным залам, приглядываясь к окружающим, пытаясь обнаружить пару монахов или хоть что-нибудь, что бы вывело его на них. Поиски его были безуспешны: Мать Церковь лишний раз напомнила ему о своем могуществе. Он был так разочарован невозможностью выяснить, здесь ли Мириамель, что к концу дня покинул Санкеллан Эйдонитис.
Он поужинал в таверне по пути с горы Санкеллан, потом прогулялся по Аллее фонтанов, где он не был уже много лет. Они с Гутрун любовались фонтанами незадолго до женитьбы, когда совершали свое предсвадебное паломничество в соответствии с традицией семьи Изгримнура. Игра сверкающих струй и непрерывная музыка воды наполнили его своеобразной сладкой печалью. Хотя его тоска по жене и тревога за нее были велики, впервые за последнее время он смог подумать о ней без всепоглощающей боли. Она должна быть в безопасности, и Изорн тоже. Он просто должен в это верить — что еще оставалось ему? Остальные члены его семьи — второй сын и две дочери — находились в надежных руках тана Тоннруда в Скогги. Порой, когда все становится ненадежным, человеку приходится уповать на милость Господа.
После прогулки Изгримнур вернулся в Санкеллан, умиротворенный и готовый снова приняться за выполнение своего задания. Его товарищи по утренней трапезе появились ненадолго, но ушли, сославшись на то, что они придерживаются «деревенских привычек». Герцог долго сидел, прислушиваясь к разговорам, но без толку.
Большая часть пересудов касалась того, санкционирует ли Ликтор Ранессин восшествие на герцогский престол Бенигариса. Не то чтобы сказанное Ранессином заставило Бенигариса поднять зад с трона, но благородный дом Бенидривинов и Мать Церковь давно пришли к негласному договору касательно управления Наббаном. Многие беспокоились, что Ликтор может принять какое-то необдуманное, поспешное решение, например, осудит Бенигариса, основываясь на слухах о предательстве им собственного отца или о том, что он не защитил его как следует в битве при Наглимунде, но большинство священнослужителей Наббана, питомцев Санкеллана, быстро заверили своих иностранных собратьев, что Ранессин — человек честный и дипломатичный. Они уверяли, что Ликтор непременно поступит как надо.
