Голова дёрнулась вбок и вперёд. Челюсти сомкнулись на поясе Аттика и сдавили его, круша броню. Перед глазами вспыхнули предупредительные руны. Капитан не обращал на них внимания. Он не чувствовал боли.
В нём осталось так мало плоти.
И он видел защитные рефлексы демона. Следовало бить в то, что обороняла тварь.
Он замахнулся, словно пытаясь в последний раз ударить в левый пустой глаз демона. Нагрудные глаза довольно уставились на него. Аттик воспользовался мгновением. С ужасающей скоростью он изменил угол удара, обрушив топор на истинное зрение демона. Он застал тварь врасплох. Топор глубоко вонзился в глаза, и на тело Мадаила хлынула кислотная слизь.
Демон завыл, выпустив Аттика, и капитан рухнул на ковёр из корчащихся тварей. Он пытался встать, но броня не отвечала. Доспехи стали гробом, заточившим в себе неподвижный металл тела. Глубоко внутри его оболочки было пугающее, текучее движение там, где его не должно было быть.
Но Мадаил пошатнулся, сбившись с ходу на драгоценные мгновения. А затем сияние колонны перестало мерцать. Оно стало единым величественным лучом, устремившимся к небесам и на мгновение пронзившим небытие, открыв окно к звёздам.
Лишь на мгновение. Затем зловеще, пагубное мерцание вернулось, а голодная пустота вновь сомкнула хватку вокруг мира. Аттик смог повернуть голову и увидел, как, отпустив башню, падает Эрефен. Она упала на бок, глядя на него. На месте глаз астропатессы были лишь жуткие впадины, но капитан чувствовал на себе её истинный взгляд. Ридия кивнула, а затем обмякла. Аттик вновь посмотрел на Мадаила. Демон овладел собой, и его раненые глаза смотрели на легионера с идеальным гневом.
— Ты не победил, — проскрежетал Аттик. Мадаил шагнул вперёд.
Чувствуя, как остатки его сути сознания раскалываются и утекают прочь, капитан отключил крохи человечности от своего сознания. Машина Десятого Легиона поднялась на ноги в последний раз, встав на пути демона.
— Плоть слаба! — взревел Аттик и встретил тьму.
Каншелл видел всё. Он видел, как был ранен монстр. Он видел свет из башни. И он видел, как кошмар убил капитана.
Демоны не обращали на него внимания. Они позволяли ему жить. Твари текли вокруг, словно океан безумия, пожирая тела Железных Рук. Они позволяли ему видеть.
Видеть каменное солнце, которое не опускалось. Видеть медленный взлёт возрождённого и демонического «Веритас Феррум». Видеть, как приближается мгновение следующего тёмного исхода. И Йерун смотрел, цепляясь за мгновение надежды. Он думал о посланном предупреждении. Император узнает. Император хранит. Император защитит.
Он сбился с мысли, лишь когда над ним навис Мадаил, а мерзкая, изъеденная гнойниками тварь с рогом на месте глаз схватила серва за руку.
— Маленькое творение надежды, — произнёс дьявол, — покажешь ли ты нам силу своей веры? Станешь ли ты свидетелем?
И тогда Каншелл закричал. Вопли серва всё длились, пока его волокли к нечестивому кораблю.
Астропат Эмиль Йедда содрогнулся от шока. Его рот широко распахнулся, лицо скривилось. Мея Вогт, его писец, видела такое ежедневно, бесчисленное количество раз, и сама постоянно вздрагивала от сострадания. Как она могла бы чувствовать себя иначе, зная, какие повреждения причиняет Эмилю каждое принятое сообщение? Последнее словно пронзило череп астропата ледяным стилетом и разошлось по нервной системе, на время принятия захватывая контроль над всем телом. Его челюсть задвигалась, и Йедда начал петь. Вогт схватила стилус и попыталась записать слова. Звук, доносящийся из горла астропата, был скорбным, настойчивым, мучительным — атональным напевом, полным дыма далёкой войны.
Он также был, по большому счёту, неразборчивым.
Песнь оборвалась. Вогт посмотрела на то, что написала в блокноте.
Йедда вытер платком текущую из носа кровь.
— Что… — начал он, а затем умолк и потёр виски. Он попытался заговорить вновь. — Что было в сообщении?
— Приоритет экстремис… — неуверенно начала Мея.
— Я знаю о срочности, — астропат провёл рукой по затылку, стирая выступивший от боли пот. — Я почувствовал её.
Это, как знала Вогт, означало, что он выстрадал её. Йедда измерял срочность сообщения по силе причиняемой им физической боли.
— Но каким было содержание? — когда Вогт не ответила сразу, Эмиль продолжил. — Я не смог разобрать его сам. Слишком много помех.
— Я… сообщение кажется мне тревожным, — наконец, заговорила Мея. — Мне удалось разобрать лишь одно слово, но в нём не было смысла и…
— Прочти мне его.
Она прочла. Слово было неправильным. У него не было места в Империуме. Когда она произнесла их, звуки казались в её рту не просто чужими — нечистыми.
Йедда замер. Его кожа, белая как мрамор, посерела. Когда он встал, то встал осторожно и скованно, словно всё вокруг него покрыл тонкий лёд.
— Отведи меня к господину Галену. И возьми запись.
Вогт взяла руку Йедды и вывела его из камеры. Они прошли по коридорам, освещённых настолько тускло, что путь впереди едва был виден. По обеим сторонам стены покрывали мозаики, но их очертания терялись в полумраке. Хотя у неё и были глаза, Мее казалось, что в этом сумрачном мире слепа она, а не Йедда. Она записывала сообщения, которые пыталась понять, и шла через бесконечные тени на задания, о чьей важности ей не рассказывали. Мея не понимала природы и нынешнего события.
Но она чувствовала тревогу Йедды.
Она дошли до палаты обработки, глубоко в Городе Прозрения — огромного и лучше освещённого помещения. Однако люмосферы висели так высоко на сводчатом потолке, что их лучи слабели и тускнели, доходя до пола. Весь центр зала занимало хранилище посланий. Десятки тысяч сообщений складывались в сотни шкафов пяти-, десяти— и двадцатиметровой высоты. Вдоль стен тянулись галереи и балконы, от каждого из которых отходили выдвижные платформы. Писцы, администраторы и сервиторы использовали их, чтобы попасть в хранилище. Иногда из шкафов доставали сообщения, но каждую секунду туда клали десятки новых. С верхних ярусов зала падали, словно снежинки, записи на пергаментах и веленовой бумаге.
Прямо перед ними у основания хранилища сидел, сгорбившись за тяжёлым столом, Хельмар Гален, кривя лицо в вечной гримасе неодобрения, и просматривал одно сообщение за другим, передавая одни сервиторам, уносивших их к шкафам, а другие бросал в отверстие, ведущие к испепелителю.
— Йедда, что такое? — спросил он, не поднимая головы.
