Сказать по правде, многим в Кампилье вообще все равно, кто правит, лишь бы не особенно лютовал, да подати с земледельцев собирал вовремя, — подал голос панчалиец.
А крестьяне?
Крестьяне знают лишь землю. Им вообще до царей дела нет…
Им все равно кто победит? — с возмущением перебил панчалийца Митра.
Конечно. Они ненавидят своих сборщиков податей куда больше, чем чужих кшатриев, которые пока им ничего плохого не сделали. Кстати, если война и будет, то панчалийскую знать может и перебьют, но крестьян и ремесленников вряд ли кто тронет. Подданные всем нужны.
Это предательство так думать! — почти возопил мой друг. Но его остановил Гхатоткача, указав, что не пристало дваждырожденному попадать под власть гнева.
Вы забываете, — сказал могучий родственник Пандавов, что у простых людей нет способностей предвидеть последствия собственных поступков. Они просто не задумываются о причинах и следствиях, вертящих колесо мира. Богатые же попали под власть ракшасов себялюбия и наживы. Им некогда распознать в своем сердце предчувствие беды, неуловимое и вездесущее, как запах лесного пожара. Они и представить не могут, какая сила бродит в непролазных лесных дебрях, копится за горными цепями или носится ветром по степям. Эти люди будут и дальше есть, пить, размножаться и приносить жертвы на алтарь собственной алчности. Но ведь они не знают, что есть что-то еще…
У них своя карма, — рассеянно заметил Аджа, — стоит ли вмешиваться?
Мы одни не выживем, — ответил Гхатоткача, — это — одно объяснение. Есть и другое, оно выражается одним словом — милосердие. Если мы уйдем и оставим их без помощи, то вся тяжесть кармы падет на наши плечи.
А если заставить? –— аккуратно спросил Джанаки. — Я слышал, что Друпада привержен добродетели. А добродетель царя —в умении принуждать и вразумлять подданных.
Так и есть, — подтвердил сын Бхимасены и ракшаси, — Друпада открыт советам Юдхиштхи-ры и, хвала богам, лишен тупой самовластности, заразившей большинство повелителей нашей земли. Его дети — Дхриштадьюмна и Шикхандини — подчиняются законам нашего братства. Так что, все делается согласно соображениям пользы и добродетели для спасения панчалийцев. Их будут спасать, даже против их воли… Но дело это трудное и связано с опасностями, о которых сейчас нет смысла говорить. Впрочем, завтра мы все вместе пойдем в Кампилью. Посмотрите своими глазами.
По меньшей мере полсотни дваждырожденных, забыв об обуздании страстей, бросились совершать омовения и надевать чистые одежды. Многие подпоясались мечами не потому, что опасались нападения, а желая предстать перед молодыми панча-лийками в ореоле героев-защитников. И вот, возглавляемые Гхатоткачей, мы двинулись через поля, окружающие Кампилью, к ее северным воротам, сжатым плечами каменных бастионов и увенчанным башнями. Миновав гулкую воронку каменного свода, мы оказались в лабиринте улочек, где дома стояли, тесно прижавшись друг к другу, словно боясь упасть в сточные канавы. Узкие дорожки между домами петляли так, словно их создатели просто не могли ходить по прямой. Мы невольно ускорили шаги, стараясь пройти в центральные кварталы города.
Но и дворцы знати нас разочаровали. Их возводили из необожженного кирпича и дерева. Маленькие окна с недоверием посматривали на уличную толпу из-за глинобитных стен. У ворот внутренних двориков стояли молодые воины в бронзовых шлемах с кожаными застежками на тяжелых подбородках, при мечах и копьях, пускавших солнечные зайчики. Выражение тупого превосходства впечаталось в их лица, как клеймо в круп коровы.
Кстати, в этом городе было много коров. Эти вконец отощавшие животные вяло бродили среди толпы в поисках клочка травы или кустика. Коровы были священными животными, и поэтому находились в полной безопасности. За каждой из них следили глаза какого-нибудь бедняка. И стоило животному сбросить на землю свежую лепешку навоза, как чьи-нибудь руки поспешно подбирали ее, и растопыренная пятерня с размаху прилепляла круглую лепешку к ближайшей прокаленной на солнце стене. Потом эти высохшие куски навоза можно было продать как дешевое топливо. Иногда целые улицы были украшены на высоту человеческого роста этими грязнокоричневыми кругами с вдавленной пятерней, словно сами стены говорили: «Стой, не ходи дальше.» Дома, мимо которых мы проходили, представляли из себя просто глинобитные колодцы под тростниковыми крышами. Свет проникал в такие жилища только через дверь, а внутри располагался очаг, пара циновок, пара горшков и кувшинов. Ниши в стенах служили прибежищем для глиняных фигурок духов предков и божков-охранителей. Перед домами в сточных канавах собирались груды отбросов, над которыми роились мухи.
Как ни напрягаю память, не могу вспомнить встречавшиеся лица, расплывшиеся в тумане глухой враждебности. Помню суету на улицах, недоброжелательную настороженность взглядов, липнущих к нам как пыль, и столь же неприятных. Да, и пыль я хорошо помню. Она скрипела на зубах, ложилась на потные лбы, колола глаза. Может быть, из-за нее я и не рассмотрел, как следует город, оставшийся в моей памяти лабиринтом охристых стен и тростниковых крыш. Казалось, что панчалийцы сознательно устраняют из обихода все, что могло бы как-то приукрасить их пыльное существование. Простодушный Джанаки высказал предположение, что это — результат отрешенности жителей от роскоши и соблазна. Но Гхатоткача, как и наш товарищ, что был родом из Кампи-льи, рассеяли его заблуждение, объяснив простоту домов просто отсутствием потребности привнести в свою жизнь красоту.
— У моих соплеменников другой взгляд на жизнь, — сказал наш панчалиец, — здесь богат ство и бедность проявляют себя не в утонченнос ти вкуса, а в набитых амбарах и в тяжелых драго ценностях, которыми украшают себя и мужчины, и женщины. Видите, как мало зелени в городе? Мы все реже ходим на прогулки в рощи, реже поем песни. А вы заметили, как торопливо снуют люди по улицам? Они спешат в свои мышиные норы, не замечая ничего вокруг, не улыбаясь встречным.
На мощеной дороге, ведущей к дворцам знати, под огромными навесами базара, что размещался неподалеку, на лестницах у храмовых прудов и даже на боковых улочках деловито сновали, толкались, торговали, ругались тысячи горожан, похожих в этом суетном мельтешении на коричневых древесных муравьев. Невольно мы сбились в плотный боевой порядок, с мягкой настойчивостью плечами пробивая себе дорогу. Больше всего нас раздражало не количество людей на улице, а их полное нежелание обращать внимание на окружающих. Тот, кто носил богатые одежды, шел в окружении слуг, расталкивающих толпу. Тот, кто спешил больше других, размахивал локтями, не скупясь на брань. Кое-что от общей недоброжелательности перепадало и нам: «Ты гляди, какие...» А дальше, в зависимости от настроения говорившего, обращалось внимание на наши чересчур простые одежды, излишне любопытные глаза или чрезмерно гордый вид.
