А что, трону нужны опоры? — аккуратно спросил кто-то из нас.
Наш царь мудр, — вздохнул панчалиец, — но горожане робщут. Да и кому понравилось бы такое… Вон, смотрите!
Панчалиец указал вниз на дорогу, идущую вдоль вала.
По ней нестройной толпой двигали люди с заступами и мотыгами. Их сопровождало несколько воинов. (Копья небрежно, как дорожные посохи, брошены на плечи. Оточенные жала слепо тычутся в небо, покачивыаясь в такт шагам. Поторапливают? Охраняют? Кто поймет обычаи этих панчалийцев?)
Рабы?
По одеждам вроде вайшьи.
Да нет, ты на лица посмотри. И плетутся едва-едва. Разве свободные так ходят? Да вон, и охрана с ними.
Митра направил свои мысли в сторону ближайшего охранника, пытаясь привлечь его внимание. Не преуспел. Джанаки вежливо заметил:
— Надо быть проще.
Митра ехидно улыбнулся и, вложив два пальца в рот, издал омерзительно громкий и немелодичный свист. Подействовало сразу. Охранник остановился и задрал голову, чем-то неуловимо напоминая охотничьего пса.
— Куда, о достойнейший, направляются эти люди?
Кшатрий рассмотрел нас, насупился и некоторое время раздумывал, достоин ли Митра ответа. Затем словно нехотя сказал сквозь зубы:
Наш царь повелел всем горожанам выйти на строительство укреплений. Вот они и идут.
А зачем охрана?
На случай нападения врагов, — сказал кшатрий и почему-то очень громко и неприятно расхохотался. Те, что брели рядом с ним при этом непроизвольно ускорили шаги и втянули головы в плечи.
Мы ему не поверили. Впрочем, что толку строить домыслы, когда река жизни сама неизбежно принесет ответы. Усталые руки опять взялись за заступы и корзины. А мысли и речи потекли неспешным потоком, сопрягая опыт прожитого и познанного каждым в единый узор общего поля.
* * *
Больше всех о своей земле любил рассказывать Джанаки. Легкая, цветастая речь, и выразительные жесты красивых рук, казалось, ткали удивительную майю прямо на черном гребне вала. В слоящемся воздухе пред нами вырастали горные отроги и зеленые коннобежные равнины страны Аратты: родины бахликов, мадров, синдху, тригар-тов и гандхаров. Наши сердца начинали рваться в этот дальний край пенных потоков и неохватных зеленых елей. Временами мне казалось, что для Джанаки жизнь, оставленная где-то далеко на северо-западе, была истинной, а то, что происходило здесь, на равнинах Ганги — тягостным перерывом, майей, серым занавесом…
О возвращении на родину мечтал и Аджа. Его невыразительное, простоватое лицо деревенского парня светлело и обретало подвижность, только когда он начинал вспоминать о том, что на востоке, в Магадхе, остались поля, принадлежавшие его роду. Поля, но не люди, ибо жестокая засуха, поразившая те районы в минувшем году, привела к голоду — опустошителю деревень. Тогда же и отыскал его странствующий риши — голодного, истощенного, но злого и способного идти. Идти куда? Путь указал риши, открывший в Адже способность воспринимать брахму. Она пробудилась сама собой в момент страшного потрясения, словно отец и мать, умирающие в голодных муках, оставили сыну неистраченный источник тонких жизненных сил. Риши был уверен, что именно пробудившаяся брахма отогнала неизбежную смерть от Аджи, подчинив угасающее тело пламени духа. К моменту нашей встречи ничто в упитанном, подвижном Адже не напоминало о пережитых страданиях, пожалуй, только в еде он не соблюдал приличествующей дваждырожденному умеренности и все время, как бы невзначай, откладывал провизию про запас. Зато работать он умел. С мотыгой обращался так, будто это была его третья рука.
Митра, правда, утверждал, что мечом этот крестьянин никогда не овладеет. Но это было преувеличение, недостойное дваждырожденного.
Опытные кшатрии из личной охраны Панда-вов обучали нас премудростям боя. Военные упражнения, скачки на конях поначалу представлялись приятной возможностью отдохнуть от тяжелых земляных работ. Да и военные игры как-то больше соответствовали кшатрийскому достоинству. По крайней мере, так считал Митра. Я же так изматывался, что почти не различал, меч или заступ породил боль в руках и ломоту в спине. То же самое происходило и с остальными. Мы учились смиренно переносить любые лишения, понимать друг друга без слов, держаться друг за друга, как звенья одной цепи. Железные молоты реальности выковывали мое новое тело, закаляя душу. В огненном горне повседневного напряжения выгорали последние остатки гордыни и себялюбия. Новую цепь братства ковали Пандавы, сокрытые от нас высокими стенами Кампильи. Впрочем, ни я, ни Митра тогда этого не понимали.
* * *
— Здесь все как-то перепутано, — заметил Митра, вернувшись в лагерь после совместных учений с панчалийцами, — ты знаешь, что сказал мне один из кшатриев? «Меньше всего на свете мне хочется воевать». Тогда какой же он кшатрий?
Я пожал плечами:
— Вспомни, что Друпаде приходится силой гнать своих подданных на постройку стен. Они даже спасать самих себя не хотят. Где уж нам по нять их…
Джанаки осторожно заметил:
Панчала — древняя страна. Только подумай, какую карму накопил ее народ, сколько законов создал.
Вот и путаются они в этих законах… — презрительно заметил Митра. Потом тряхнул пыльной головой и весело улыбнулся. — Все равно я рад, что мы сюда попали. Только так и начинаешь чувствовать поток жизни. Новый мир, новые люди. Словно мы в игре с какими-то еще непонятными законами.
-- А у тебя нет ощущения, что играют нами? — остудил я его жизнерадостный пыл.
* * *
В один из дней к земляным воротам нашего лагеря подкатила колесница. Из нее вылез одетый в кожаные доспехи великан. Его внешность наводила на мысль о первобытной дикости: абсолютно лысая голова, глаза навыкате, блестевшие из-под нависающих надбровных дуг, выдающаяся вперед могучая челюсть. Этот человек похож был на ракшаса. По крайней мере, именно в таком обличий я представлял себе эти существа, блуждающие в ночи. Но что удивляло больше всего, так это плотный ореол тонких сил, который, подобно доспехам, окружал нашего гостя. Он был одним из нас. В его поведении, в скупых жестах и словах, с которыми он обратился к нам, чувствовалась способность повелевать.
— Приветствую вас, братья, — сказал он. — Я прислан к вам Пандавами. Меня зовут Гхатоткача, что означает «голый, как кувшин», — и он жизнерадостно похлопал себя по макушке, блестевшей на солнце.
Мы с Митрой тут же вспомнили легенды, услышанные нами от Учителя в ашраме. Ну что же, сын Бхимасены и дочери вождя дикого племени вполне соответствовал песням чаранов. Тут сказались и доброе наследие отца, самого могучего из Пандавов, и постоянная жизнь в лесу, чрезмерно развившая его мускулатуру. Когда он смеялся, а случалось это часто (люди лесов не любят отягощать себя грустными размышлениями), его толстые губы обнажали два ряда крупных белых зубов, способных, как казалось, перегрызть любую кость.
