— Это Хазаровский, — сказал Евгений Львович. — И отчасти я. Мы стремились к тому, чтобы форма соответствовала содержанию. Мы людей не наказываем, а лечим. Хотя не всегда с их согласия. Так что больница. И выглядеть должна как больница.
— Вы действительно считаете, что всех этих жуликов, воров и убийц есть от чего лечить?
— Анри, ты после девяти лет у нас еще глупые вопросы задаешь? У нас каждый второй с расстройством личности. При некоторых расстройствах наказание вообще бессмысленно, поскольку человек не способен извлекать из него уроки. При социопатии, например. Только лечить! А это у нас сплошь и рядом. В блоке «В» особенно. Мы большую часть времени занимаемся чистой психиатрией. Ну, как? Они же вменяемы, все понимали, все осознавали, поэтому к нам. Но если человек не считает, что его мысли кто-то вкладывает ему в голову или на него воздействуют таинственные лучи, это еще не значит, что он нормален. Это значит только то, что у него нет параноидальной шизофрении… скорее всего. А если человек залез к кому-нибудь в дом и украл вещи, он что, нормален?
Я пожал плечами.
— Наверное.
— Анри, ты полезешь в чужой дом за вещами? — спросил Ройтман.
— Разве что за их обладательницей, — заметил я. — Да и не надо мне. У меня «История Тессы» неплохо продается.
— А если бы было надо позарез? Полез бы?
— Не думаю. Я бы лучше погрузил что-нибудь.
— Анри, почему? Только честно, положа руку на сердце.
Я задумался на минуту.
— Просто не пришло бы в голову, — наконец, сказал я. — Для меня это не вариант.
— Угу! Потому что у тебя с этим все в порядке. Не в финансовом плане — в психологическом. А другие лезут, а значит у них проблемы. И не только материальные. Мы их лечим, и очень эффективно. Даже внешне меняется человек. Это видно! Ты свои фотографии десятилетней давности давно смотрел?
— Во время обсуждения моей ссылки на Народном Собрании.
— Посмотри еще и обрати внимание, как ты изменился.
— Постарел, — вздохнул я.
— Поумнел, — заметил Ройтман. — Свой-то букет помнишь?
— Да, Евгений Львович, вы были щедры на диагнозы.
— Я их не с потолка брал.
— Ну, в нарциссизм я до сих пор не верю, — заметил я.
И поймал улыбку Будды на устах Камиллы.
— Правильно смотришь на госпожу де Вилетт, — сказал Ройтман. — Ей со стороны виднее. Но каково было возмущение: «Какой нарциссизм! У меня вся жизнь самопожертвование!»
— Но ведь так и есть, — возразил я.
— Анри, ну, было. Нарциссическое расстройство личности. Может быть, изначально и не очень тяжелое, но прилежно раскормленное твоим ближайшим окружением из РАТ. Тебя подсадили на этот наркотик постоянными гимнами твоей гениальности. Как на кокаин.
— Да и кокаиновой зависимости не было, — сказал я.
— Угу! Может быть, ты его и не употреблял?
— Я употреблял, конечно. Но очень осторожно: никогда не кололся, никогда не курил. И очень нерегулярно, только в случае крайней необходимости.
— До взрыва — может быть. Но после это было очень регулярно. Хотя я не спорю, что это была регулярная крайняя необходимость. Он у тебя антидепрессантом работал. Или депрессии тоже не было?
— Депрессия была. От чувства вины, горечи поражения, несвободы и обреченности.
— Я и не спорю, что реактивная. Хотя у нас с Литвиновым и были некоторые подозрения на биполярное расстройство. Но оно имеет внутренние причины, а у тебя и мания и депрессия — все было реакцией на те или иные события. Так что никакой совсем уж злокачественной психиатрии у тебя, слава богу, не было. А расстройство личности было. Кокаиновая зависимость была. И депрессия была. И моды твои били тревогу. Причем задолго до ареста.
— Они расстройство личности не диагностируют, — улыбнулся я.
— Нарциссическое не диагностируют. Некоторые другие диагностируют. Параноидное, например. Или невротическое. Наркотическую зависимость диагностируют на раз. И депрессию — без проблем. И не говори мне, что они тебе не рекомендовали обратиться к психологу, причем немедленно.
— Мне было не до психолога.
— Конечно. Ты же с империей боролся. Самое смешное, что всем не до психолога. Если моды настоятельно рекомендуют обратиться к кардиологу или онкологу — народ бежит, только пятки сверкают. А психолог потерпит. Даже психиатр потерпит. Хотя опасность не меньше. А тебе и после ареста, видимо, было не до психолога. Синдром отмены сам перетерпел. Это же просто ужасно для нарцисса кого-то о чем-то попросить! Стыд, какой! Может быть, оно и к лучшему, что сам, меньше опасность рецидива. Перетерпел — молодец, но с психологом это бы прошло гораздо легче.
— Да не было никакой особенной абстиненции. Так, бессонница.
— От кокаина нет выраженной физической зависимости, так что бессонница — основной симптом. У тебя и после приговора еще была бессонница. Через год после отмены!
— По-моему, она у меня была от приговора, а не от отмены кокаина.
— Приговор, конечно, сыграл свою роль. Но и психическая зависимость от кокаина никуда не делась. У тебя кровь носом шла! Это уж точно кокаин, а не приговор.
— Ну, пару раз, — сказал я.
— Зато не спал ты вообще. Так что мы с Литвиновым сначала лечили депрессию, потом кокаиновую зависимость, потом расстройство личности, а потом уже, наконец, занялись психокоррекцией. Я тогда грешным делом спросил Литвинова, не стоит ли отложить лечение депрессии. Пациент в состоянии апатии не будет сопротивляться психокоррекции, ему все безразлично. А значит для нас хлопот меньше. Он ответил замечательно: «А если у пациента сломан позвоночник, ты тоже не будешь его лечить, а сначала сделаешь психокоррекцию, пока не убежал?» Так что мы сначала лечим, а потом все остальное. И весь первый месяц только этим и занимались. Так что было особенно смешно, когда ты начал сдирать катетеры. А теперь всем жалуешься на плохие вены. Знаешь, какая была реакция Литвинова, когда я рассказал ему о том, что ты содрал катетер?
— Вы мне уже рассказывали, Евгений Львович.
— Угу! Литвинов сказал: «О! Анри лучше».
Я прекрасно помнил эту историю. Потом они оба пришли меня увещевать.
— Анри, мы сейчас просто лечим депрессию, ничего больше, — сказал Алексей Тихонович. — Не нужно нам мешать. Все равно сделаем все, что необходимо, а вены запорем. Зачем вам это?
— Не думаю, что на том свете мне понадобятся хорошие вены, — сказал я. — Вряд ли черти будут лечить меня от депрессии.
— Именно, — сказал Ройтман. — Пользуйтесь, пока есть, кому лечить.
— Алексей Тихонович, Евгений Львович, я прошу вас. Мне трудно просить, но я прошу. Не трогайте мою депрессию. Не надо ее лечить. Мне так легче будет умереть. Я с каждым днем все больше хочу жить? Зачем вам это?
— Отличный препарат, — сказал Литвинов.
— Так он и недешевый! — улыбнулся Ройтман.
— За неделю такая положительная динамика! Женя, тогда еще неделю наращиваем дозу, а потом посмотрим. Анри, неприятных ощущений нет? Сухость во рту, сонливость, запоры?
— Сонливость, — сказал я. — Я, наконец, стал спать.
— Ну, вот и прекрасно! — сказал Литвинов.
— Господа, — вздохнул я. — Вы тратите на меня какую-то дорогущую отраву…
— Это не отрава. Препарат называется «тимол». Новейшая разработка, — заметил Ройтман.
— Ну, тимол, — вздохнул я. — Но зачем? Мне жить осталось в лучшем случае полгода.
— Так, еще раз, по пунктам, — сказал Литвинов. — Первое. Мы сделаем все, чтобы этого варварства не случилось. Второе. Здоровый человек лучше переносит стрессы, чем больной.
— Мне не нужно переносить этот стресс, — сказал я. — Мне главное продержаться эти полчаса, а потом уже неважно.
— И третье, — продолжил Литвинов, — здоровому человеку легче продержаться полчаса в условиях сильного стресса.
После этого разговора я временно оставил в покое катетер. Через неделю они уговорили меня пить таблетки.
— Большие дозы вам больше не нужны, — сказал Ройтман. — Это поддерживающая терапия. Хорошо бы было вам гулять не по часу после семи вечера, а по два часа в первой половине дня, на солнышке. Мы с Алексеем Тихоновичем просили для вас разрешение у начальника Центра, но нам отказали: «Почему убийца трехсот человек должен гулять два часа в день, а остальные — по часу?» «Потому что у него депрессия», — сказал Алексей Тихонович. «Тут у каждого второго депрессия!» Они ничего не понимают! Руководить Центром должен психолог, а не тюремщик!
