— Ты этого не сделаешь, — сказал он. Кел ещё корчился на земле. Скайл целился в Испанскую Танцовщицу. — Они не будут такими, как ты. — Мы остановили его раньше, чем он опять нажал на курок. Одним ударом Испанец выбил у него пистолет. Схватил Скайла за рубаху и сказал ему: — Зачем?/Зачем? — Скайл заткнул уши и обозвал его дьяволом.
Его уход из города был не самоубийством, а паломничеством. Он отправился на поиски армии абсурдов, чтобы идти за ними, как свидетель и апостол, покуда они, подобно — чему? очистительному огню, святым мстителям, которые лучше покалечат себя, чем замараются ложью? — будут изгонять падших, очищать мир от скверны, готовя его, как детскую, для поколения новых, чистоязычных ариекаев.
Это была жестокая надежда, но всё же надежда. Уверена, что Скайл знал, когда родился ЭзКел, где бы он сам ни был тогда. Не знаю, как находили его слухи, но слухи это умеют. Он наверняка знал, что ЭзКелу и его оратеям не одолеть абсурдов. Но он не принял во внимание меня, Брена и Испанскую Танцовщицу. Представляю, что за ужас его охватил, когда из лагерей за пределами армии он видел нас и то, чем мы занимались. Но он терпел, выжидая, когда появится бог-наркотик, чтобы завершить свой священный труд.
Наверное, он думал, что приносит себя в жертву абсурдам. Возможно, он также думал об одном маленьком ариекае, который пройдёт однажды по опустевшему Послограду, размышляя о причинах его разрушения и рассуждая о них на Языке. Скайл был готов принести в жертву всех нас.
Он не во всём ошибался: грехопадение действительно произошло. Ариекаи теперь другие. Правда и то, что теперь они лгут.
Бедный Скайл, повторю я снова. Он, наверное, думает, что живёт среди Люциферов.
Не так давно на Лиллипэд-Хилл приземлился миаб. Мы уже были не теми, кому его посылали. Наверное, поэтому, открывая его, я чувствовала себя школьницей, затеявшей шалость. Тончайший слой сырости иммера, которую могла опознать только я, покрывал снаряд. Как проказливые ребятишки, мы вытаскивали из него подарки. Вино, пищу, лекарства, предметы роскоши, никаких сюрпризов. Мы открыли свои приказы и предназначенные Уайату запечатанные инструкции. Он не пытался нам помешать. В них тоже не было ничего нового.
Новые ариекаи могут говорить с автомами и понимать их.
— Я не хочу заходить, — сказала я.
— И не надо, мы сейчас… — Брен кивнул.
Он и Испанская Танцовщица отсутствовали дольше, чем я думала. Я ждала их на улице, наблюдая за тем, как снимают рекламные щиты. Товаров, которые были на них изображены, всё равно больше не продавали.
Они вернулись.
— Она там, — сказал Брен.
— И?
— Мы с ней поговорили/Мы с ней поговорили.
— И? — снова спросила я. — Она говорила с тобой? — обратилась я к Испанцу. Они с Бреном переглянулись.
— Я не знаю/Я не знаю.
Я посмотрела на её дом. В определённых точках на нём наверняка установлены камеры; камеры есть повсюду, а моя подруга всегда была частью своего окружения. Я не стала махать рукой.
— Испанец сказал: «Эрсуль, я знаю, ты понимаешь то, что я говорю», — сказал Брен. — На всеанглийском. А она даже не повернулась. Только сказала: «Нет, ты не можешь со мной говорить; ариекаи меня не понимают». — «Ависа хочет знать, как ты, — сказал он ей. — Чем ты занималась». А она говорит: «Ависа!
Как она поживает? А ты не можешь со мной говорить. Ты не понимаешь меня, и ты говоришь только на Языке».
Мы прошли по авеню устаревших тридов, миновали блошиный рынок, а я всё молчала, и Брен не пытался меня разговорить. Командная экономика периода возрождения обеспечивает насущные потребности каждого, но стремление к избытку, жажда предметов роскоши порождает бартер. Наши рынки напоминают мне другие рынки, в других городах, на других планетах.
Блокада уже снята. Некоторые обитатели города говорят, что, раз они могут дышать нашим воздухом, а мы не можем дышать их, то лучше распространить атмосферу Послограда надо всей территорией города. Там, где к нему приращиваются новые участки, ариекайские дома изысканно отступают от канонов их классической архитектуры. Здесь вырастает шпиль; там угловое окно; тут знакомая башенка: топография Терры входит в моду.
Кора/Сайгисса никак не найдут; и ДалТона тоже: или никто из тех, кто знает, где они, люди и местные, не говорят. Услышав об их исчезновении, я сразу заподозрила, что их убрали свои же, из своеобразного чувства справедливости. Но в информационных сетях я ориентируюсь не хуже многих, и если что-нибудь в этом роде и произошло, то всё было шито-крыто. И ни в коем случае не для примера другим. Думаю, что они, скорее всего, либо погибли в войне, либо скрываются, в одиночку или оба, в городе — там ещё есть места, пригодные для этого, — и ждут неизвестно чего. Полагаю, что нам надо быть бдительными.
Что касается меня, то ДалТон — это одно. Совсем другое дело Кора/Сайгисс, для которого большинство ариекаев, по-моему, не хотят ни смертной казни, ни линчевания, ни какой-то иной мести, даже те, кто, как они говорят, жили под ним. Ни один ариекай не смог ответить на мой вопрос о том, как это было, и о том, что они думали до того. О Языке. Та первая речь Испанской Танцовщицы, о переменах, послужила не только демонстрацией новых возможностей, она заразила многих. Я не говорю, что они не помнят; я хочу сказать, что они не могут описать, как это было.
Никто не знает, почему некоторые ариекаи закрыты для метафор. Ни сам Испанец, ни растущее число его учеников и последователей, изменяющих своих слушателей при помощи тщательно выверенных, заразительных, полных очевидной лжи проповедей, так и не смогли повлиять на них. Каждое собрание приносит новые плоды: потрясённые ариекаи выпадают из Языка и попадают в объятия языка и семы. Другие подходят так близко к границе, что достаточно одной или двух встреч, чтобы они перешли черту. Но есть такие, кто отказывается это сделать; и такие, как Руфтоп, больные чистотой, которые просто не могут. Эти до сих пор не говорят со мной напрямую, только через послов. Они понимают лишь умирающий Язык. Но теперь у нас есть лекарства, голоса для поддержания в них жизни, и никаких богов.
Я слышала, как один оратей рассказывал ИллСиб о том, что больше всего он любит ЭзСей, ведь его голос вызывает в нём такую дрожь, такую… дальше нам обоим не хватило словарного запаса, мне — чтобы понять, ему — чтобы выразить свои чувства. Другие предпочитают ЭзЛот или ЭзБел, в зависимости от того, какую степень возбуждения они в них вызывают.
Скайл обычно соображал куда лучше, чем можно подумать, судя по его последнему поступку. Он знал, как мы создали ЭзКела: но почему-то решил, что повторить его мы не сможем. Мы извлекли механизмы из черепа Кела, и они оказались в порядке, но, даже случись с ними что-нибудь, нам они всё равно не понадобились.
