Невернесс - Дэвид Зинделл

— Я вижу вашу страсть защищать, и в то же время вы…

— Хватит! Я не могу позволить моим пилотам, как и всем остальным, читать меня. Ты чересчур много видишь.

— Я вижу то, что вижу.

— Слишком много видеть опасно. Скраеры это знают. Как это у них говорится? «Глаза, некогда ослепленные светом, теперь ослепли совсем».

Его глаза, когда он говорил это, горели как угли. Потом он склонил голову и потер свои белые как снег виски. Я всегда полагал, что он питает ко мне нечто вроде дедовской привязанности, но теперь увидел, что требования, которые ставит перед ним его вещий дар, для него превыше добрых чувств. Он дал мне книгу стихов и спас мне жизнь, чуть было не загубленную моим собственным взрывным характером, поскольку это не расходилось с его целью. Если бы моя смерть соответствовала его мечтам или планам — вирусы, как он сказал, могут быть уничтожены.

— Зачем вы меня вызывали? — спросил я.

— А почему ты всегда задаешь мне вопросы, паршивец? — Он сжал кулаки, и жилы у него на шее напряглись. Можно было подумать, что он стоит на пороге какого-то мучительно трудного решения, которое принимать не хочет. Но я был уверен, что он все-таки сделает этот тяжелый выбор, поскольку не привык щадить себя. Других он тем более не стал бы щадить, боясь, что подобная слабость может разъесть стальную спираль его натуры, как ржавчина разъедает часовой механизм.

— Зачем? — повторил я.

Он подошел к окну и провел ногтями по стеклу, как медведь по льдине. На замерзшем стекле остались четкие борозды. Хранитель помолчал и вдруг шумно выпустил из себя воздух.

— Было бы величайшей катастрофой, если бы один из моих пилотов решил Гипотезу Континуума только для того, чтобы распространить свое открытие, как вирус. Прямой проход от каждой звезды к любой другой — ты сам понимаешь, что этим знанием не должен владеть никто, кроме моих пилотов.

— Может оказаться, что Гипотеза вообще недоказуема.

— Хорошо бы.

— Я, во всяком случае, ее пока не доказал. Тихо, Дов Данлади, теперь Соли — они всю свою жизнь трудились над доказательством Великой Теоремы. Кто я такой, чтобы превзойти их?

— А ты здорово изменился! — усмехнулся он. — Кто ты такой, спрашиваешь? Я бы тоже хотел это знать. Всем нам желательно знать, что сделали с тобой твои проклятые боги. Ты, как призрак, возвращаешься с Агатанге, демонстрируя нам свою новообретенную скромность… и кое-что другое.

— Что вы имеет в виду?

— Сам знаешь, Мэллори. Десять дней назад твой Бардо повредил Монумент Тихо, верно? Расскажи мне о том, что случилось в тот день.

— Бардо напился до умопомрачения и отломил верхушку одного из кристаллов.

— Мои послушники говорят, что ты вошел в замедленное время, — правда это?

— Как это может быть правдой? Разве возможно войти в замедленное время без помощи компьютера?

— Почему ты вечно отвечаешь вопросом на вопрос, паршивец? — рявкнул он, стукнув кулаком о подоконник. — Говори: вошел ты в замедленное время или нет?

— Очевидцы говорят, что да, — признался я. — Но вообще-то я его остановил.

— Остановил время? Не думал я, что такое возможно! Но ведь ты правдивый мальчик, правда? Ты не стал бы лгать своему Главному Горологу? Скажи, Мэллори, чем тебе так далась эта правда? Почему это понятие так священно для тебя?

— Сам не знаю.

— Пра-авда! Правда правде рознь. Она столь же изменчива, как и время.

— Я в это не верю.

Он потер глаза и посмотрел на меня.

— Ты должен пообещать мне кое-что, юный Мэллори. Если ты когда-нибудь докажешь Великую Теорему, не говори об этом ни цефикам, ни акашикам, ни канторам, ни своим собратьям-пилотам. Не говори никому, кроме меня.

Я стоял не шевелясь, но мысль моя работала очень быстро. Если я действительно докажу Теорему и признаюсь в этом Хранителю, мое открытие исчезнет, как свет в черной дыре.

— Я дал обет искать истину, — сказал я.

— Вот именно искать, а не разбрызгивать ее куда попало, как старик свою мочу.

— Четыре года назад я в Пилотском Зале в вашем присутствии дал обет стремиться к правде и мудрости, даже если это приведет меня к разрушению и гибели.

— К разрушению и гибели! К чьей гибели, будь ты проклят?! Разве это мудрость — дать правде погубить Орден?

— Я всю жизнь мечтал доказать Великую Теорему.

— Мечты! Что такое мечты? Почему ты так чертовски упрям? Почему ты?.. — И он простонал: — К чьей? К чьей гибели это приведет?

— Я мечтал, и по сей день мечтаю, о таком Ордене и о такой вселенной, где правда и мудрость — одно.

— Благородные речи, наивные речи — как я устал от всех этих слов! — В его голосе слышалось почти непереносимое напряжение. — Либо ты даешь мне слово, либо нет.

— Я не могу дать вам слова.

— Ну что ж…

Он произнес это скорбно и с сожалением, как будто его губам трудно было выговорить эти немногие простые звуки. Слова повисли в воздухе, как колокольный звон. Хранитель посмотрел на меня долгим взором. Любовь и ненависть в его глазах сочетались с еще одной страстью, которую я назвал бы волей — волей, направленной наперекор судьбе, то ли своей, то ли судьбе как таковой, самой страшной и одинокой из всех возможных, как он должен был знать. Затем он нахмурился, сделал отстраняющий жест ладонями и отвернулся к окну. Покидая башню, как я тогда думал, в последний раз, я тоже посмотрел в окно — внизу скользили на коньках послушники, ничего не зная о приговоре, только что вынесенном над их запорошенными снегом головами.

Историки полагают, что к концу второго Века Роения воины-поэты усовершенствовали технику замены участков мозга деталями биокомпьютеров, но это в отличие от такой же техники агатангитов служило иной