иногда способны проявлять волю, — с улыбкой уступил он.
Я залез в ножной карман камелайки и достал конек.
— Я волен выбирать, бросить его на пол или нет.
— Свобода выбора — это иллюзия.
— Я не стану его бросать, — сказал я и снова убрал конек в карман. — Это свободный выбор, сделанный по собственной воле.
— Не такой уж свободный, пилот. Почему ты решил не бросать конек? Не потому ли, что пол здесь так красиво отполирован? Ты просто не захотел его портить, верно? Ты питаешь уважение к красивым вещам — я это вижу. Но откуда взялось это уважение? Кто запрограммировал его в тебе? Ты можешь этого не знать, зато я знаю: это сделала твоя мать, давно, в раннем детстве. Она учила тебя красоте без слов, языком рук и глаз. Она тоже любит красивые вещи, хотя сама о том не знает и стала бы отрицать, если бы ее спросили.
Я снова достал конек и направил его в поэта.
— Мне боязно даже спрашивать, откуда ты так много знаешь о моей матери.
— Твоя мать женщина сложная и кое в чем путается, но я помог ей, и она стала смотреть на вещи проще.
— Ну-ка, ну-ка — это любопытно.
— Она пришла ко мне сама и обратилась ко мне за помощью по собственной воле. Как и все, кому мы помогаем.
— Ты помог ей потерять себя, вот что. Вы, поэты…
— Мы, поэты, заменяем бесполезные программы новыми. Чтобы помочь людям…
— Моя мать не робот, будь ты проклят!
Он отступил на шаг и улыбнулся. Он, видимо, знал, что у меня руки чешутся его убить, но при этом был совершенно спокоен.
— Метапрограмма твоей матери была переписана, — почти небрежно сознался он. — Ее мастер-программа, управляющая программа — так мы поступаем со всеми обращенными, верующими и неверующими.
— И что же это за новая программа?
— А ты можешь назвать мне код своей новой программы, Мэллори Рингесс? Той, которую агатангиты вложили в свой вирус?
— Ты за этим сюда пришел?
— Программа, Мэллори, метапрограмма — расскажи мне о ней. Что заставляет тебя двигаться? Что движет тобой?
Я стиснул конек, и его края врезались в мою мозолистую ладонь.
— Если б я знал, если б знал — как я могу сказать тебе то, чего не знаю, будь ты проклят!
— Мы все должны знать коды своих программ — иначе мы никогда не будем свободны. — Сказав это, Давуд повернулся к картине и вздохнул. — Фраваши — большие мастера создавать свои живые картины. Красиво — я всегда любил смотреть, как движутся эти колонии бактерий. Их программы, казалось бы, столь изящны и контролируемы — однако непредсказуемы.
Можно было подумать, что фреска его услышала, а может быть, он просто рассчитал, когда это произнести, — так или иначе, в ее центре вспыхнуло скопление звезд. Самой яркой из них была Слава Поэта, а возле этого адского голубого дублета виднелось пятнышко цвета охры, символизирующее планету Кваллар. Затем перспектива переместилась, и планета увеличилась до размера снежного яблока. Давуд с улыбкой посмотрел на меня и достал из складок плаща нож — обоюдоострый, блестящий и смертоносный.
— Итак, у меня есть свобода выбора? И я могу бросить этот нож или не бросать — как захочу?
Я вдруг с особенной остротой ощутил перечный аромат масла каны, с невероятной медлительностью сочащийся в мои легкие. Давуд стремительно перешел в замедленное время воина-поэта, и для меня время тоже замедлило ход — иначе я нипочем не уследил бы за Давудом. Держа нож между большим и указательным пальцами, он выбросил руку вперед, и нож, пробив прозрачное покрытие картины, вошел прямо в центр красной сферы Кваллара. Из раны хлынула густая красно-оранжевая эмульсия, окрасив нож жидкой ржавчиной. Затем бурлящий поток стал пульсировать медленнее и остановился совсем. Стынущая лава краски затянула нож вместе с рукоятью — на картине как будто вырос вулканический кратер.
— Смотри внимательно, пилот.
Я и без того смотрел во все глаза, в ужасе от подобного вандализма — и до меня стало доходить, что фреска успешно заживляет свою рану. Давуд, каким бы ни было его намерение, не мог причинить ей вреда. Буйные алые и оранжевые тона перестраивались, принимая самые поразительные очертания. Я видел эту фреску много раз, но драму, которая разыгрывалась сейчас перед нами, наблюдал впервые. Из поверхности Кваллара брызнула красная струя и потекла через всю картину. В пути она расплющилась, выросла и стала похожа на двадцатидневный человеческий зародыш. Пройдя через черное пространство, пятно добралось до маленькой желтой звезды, в которой я узнал Даррейн Люс. Рядом вдруг вспыхнуло много звезд, и красное пятно на миг исчезло в потоке света. Между белыми звездами за Даррейн Люс начали множиться круглые красные луны. Они внедрились в хорошо знакомую мне туманность Тверди. Там они начали пульсировать, и красные нити света потянулись из них, соединяя одну луну с другой. Я, конечно, понял, что эти луны изображают мозги — мозг — Тверди, но не мог понять, почему фравашийская фреска намекает (как будто картина способна намекать) на какую-то связь между планетой воинов-поэтов и таинственным происхождением Тверди. Возможно, нож Давуда нарушил что-то в организме картины и никакой связи на самом деле не существовало.
— Так что же управляет программами, пилот?
Я бросился к нему, надеясь его задержать, пока роботы не придут мне на подмогу и не выведут его вон. Но он, когда я смотрел на картину, успел достать из-под плаща дротик-иглу. Я сгреб его и попытался повалить на ковер, но он воткнул свою иглу мне в шею. Игла явно была отравлена, поскольку мускулы у меня тут же оцепенели и я не мог пошевелиться. Он разомкнул мои руки, а я застыл в параличе, не в силах даже глазом моргнуть.
Давуд с улыбкой надавил мне на веко — твердо и умело, но бережно.
— Это хорошее средство. Оно возьмет под контроль твои биопрограммы — на время. Твои мускулы по-прежнему будут подчиняться мозгу, но сигналами мозга ты не сможешь управлять. Ведь не можешь же ты управлять биением своего сердца? Нет — вот и собой несколько часов распоряжаться не сможешь. Где же твоя воля, пилот? Кто программирует программиста? Может быть, ты мне скажешь? Нет, не скажешь — ты не способен пошевелить языком, хотя и чувствуешь, как он зажат у тебя за зубами. А теперь, пилот, мне пора на встречу с твоей матерью. До свидания.
Он оставил меня, безмолвно, но от души клянущего свою несвободу. Я невольно посмотрел на картину —
