Оба с ума сошли? Душно им стало, болезным?
Рядом с Таней, в проходе, стоял, наклонившись к ней, Иван Денисович. К счастью, живой и здоровый. Он что-то объяснял Тане, но я не мог разобрать что. Звуки убегали, расплывались, как капли керосина на воде. Растягивались, «ооо-ууу-э-иии-ууу»…
Я попытался крикнуть что-то бодрое, вроде «Что там приборы? Как живете-можете?» Но вместо членораздельной речи мои уста исторгли лишь бессвязное угрюмое му-ме-мычание.
Правда, Иван Денисович меня услышал.
Он обернулся ко мне. Улыбнулся – одними глазами. Его лицо было измазано машинным маслом и кровью. На впалых щеках нашего командира серебрилась седая щетина. Все-таки он уже очень и очень немолодой человек. Может быть, ему лет семьдесят даже. Или восемьдесят. Хотя обычно он выглядит от силы на сорок. Но ведь всякое может быть. Медицина у нас – тьфу-тьфу-тьфу. Бери молодости столько, сколько сможешь унести!
Я делаю Индрику знак рукой и понимаю, что невыразимо, чудовищно ослабел.
Передо мной крутит кудрявой башкой семасиолог Терен. Вот он пихает локтем Ардара, тот просыпается и начинает с неуместным рвением тереть глаза кулаками. Совсем еще ребенок…
Все это напоминало так называемый «осложненный выход» из Х-матрицы. При условии, что все отрицательные моменты мы умножим на десять…
«Ну почему Вохур не предупредил? Трудно ему было? Нет, все-таки манихеи – не люди. Это черти какие-то! К чему было заливать про „никаких особенных ощущений“?! Пожалел бы хоть своего племянничка… Детеныш на вурдалака стал похож».
Это уже потом, спустя несколько дней, я подумал, что, возможно, пережитый нами психический катаклизм был обусловлен теми роковыми изменениями, которые произошли на Глаголе уже в начале июня в связи с набирающими силу процессами его трансформации. И что, возможно, во времена золотого века манихейства путешествие это было достаточно комфортным. Но тогда я просто злился. Очень злился на Вохура.
Я закрыл глаза. И на несколько секунд вновь пустился в одиночное плавание по зыбким волнам небытия. На сей раз – даже без Кольки.
Стыдно сказать, но я пришел в себя самым последним. Когда катамаран уже стал на якорь возле острова.
А ведь история была феноменальной.
Когда наше утлое суденышко было захвачено Водопадом-Минус, все его пассажиры с неотвратимостью, свойственной всем настоящим катастрофам, начали впадать в измененное состояние сознания.
Поражала однообразием клиническая картина. Тяжелеет тело, слипаются глаза, мозг погружается в отходы собственной жизнедеятельности (вариант для оптимистов: в сладкий туман иллюзий). Кто, как я, шастал по чащобам воспоминаний. Кто, как Перемолот, обсуждал с женой грядущий ремонт в квартире. А кто, как семасиолог Терен, сочинял трактат на актуальную научную тему. Так или иначе, от реальности мы все отключились.
А между тем злотворные дэвы Глагола не дремали.
Наступил критический момент, когда Водопад-Минус выплюнул наше плавсредство и нужно было очень быстро уходить к острову на полной скорости. В противном случае произошло бы то, чем пугал нас добрый дедушка Вохур: нас уволокло бы в мальстрим парного Водопада-Плюс, откуда даже жабернодышащие манихеи не возвращаются.
Плюхнул брюхом о воду наш «Подсолнух-1». Содрогнулся от носа и до кормы. Однако выдержал. Выдержали и двигатели. Но что в них толку, если рулить некому? Если старший лейтенант Перемолот распевает казацкие песни, а капитан-лейтенант Борзунков заблевал стекло своего шлема?
А эти подлые двигатели, которые выдержали, волокли нас именно туда, куда не надо: в окаймленный серой пеной водоворот, ввинчивающийся в океанскую пучину с напором электродрели.
Спас нас чоруг по имени Эль-Сид. Тот самый, с планетолета «Счастливый».
По крайней мере так утверждала Таня.
– Вы понимаете… мне… ну как сказать… приснился, что ли, Эль-Сид… Строгий такой, в блестящей юбке, будто железной. Они такие в торжественных случаях надевают. Он сказал мне, так строго: «Таня, ты же обещала уделять мне внимание, когда я умру? Думать обо мне?» Я действительно обещала, но, конечно, мало про него думала. Просто как-то не получалось. И страшно было. Ну и потом, я была уверена, он все равно не узнает, даже если я буду вспоминать его каждое утро… В общем, я ему так и сказала. Поблагодарила его за все. Извинилась. «Теперь я на тебя не обижаюсь. Теперь я знаю, что ты была очень занята». Это он мне так сказал. Он вообще добрый такой, понимающий. Нам бы всем с него пример брать. А я тогда сказала: «Не обижайся. Ты же знаешь, я тебя люблю!» А он мне и говорит: «Я тебя тоже люблю. Поэтому я к тебе и пришел. Тебе и твоим товарищам грозит большая опасность! Ты должна немедленно проснуться!» Я, конечно, возмутилась. «Я не сплю!» – сказала. Тогда я и правда так думала. «Нет, ты все-таки спишь, Татьяна! Но сама об этом не знаешь! Сейчас же проснись. Иначе я сделаю тебе больно!» Я засмеялась и попросила, чтобы он уходил. Я не люблю сны, где мне угрожают и всякие глупости говорят. Но он не обиделся. И не ушел. В общем… он вдруг взял… ну даже не знаю, как объяснить… в общем, взял и клешней резанул меня по щеке! Мне стало больно и страшно обидно! Ведь все-таки лицо! Еще и кровь потекла. От этого всего я… тут же проснулась. И увидела, что нас уносит течением. И что мы движемся прямо туда… куда нам совсем нельзя! Я быстренько отстегнула свои ремни и села вот… на Борзункова. Но тут стало ясно, что я не знаю, куда нужно давить и что нужно крутить. Вот пришлось разбудить Ивана Денисовича. Он, конечно, не хотел просыпаться. И мне тоже пришлось ударить его по щекам. По-моему, я ударила довольно сильно. Может, даже синяки останутся. Но вы же не обижаетесь на меня, дорогой Иван Денисович?
– Нет, моя дорогая…
– Ф-фух…
– Ты очень сильная девушка, Танюша, – сказал Иван Денисович. – А можно, я задам тебе вопрос? Ты ничего такого не принимала – я имею в виду, веществ, стимулирующих экстремальный психический ответ?
– Вы имеете в виду наркотики? – ужаснулась Таня.
– Нет. Я имею в виду экспериментальные препараты: новакс, илон, илон-4?
– Я и названий-то таких не знаю…
– Не обижайся. Я просто только что проверил свои висюльки. – Иван Денисович похлопал себя по гермокостюму, набитому датчиками, которые были изготовлены уже по итогам общения с клонскими учеными. – Так, на глазок оценил степень воздействия, которую всем нам пришлось испытать во время этого… аттракциона. И, надо сказать, задумался. Чтобы выдержать такие воздействия и вернуться в сознание самостоятельно… В общем, без специального курса химиотерапии, сдвигающего обмен веществ в сторону суперадаптивности, практически невероятно…
Уже потом Таня рассказывала мне, что в детстве пила сырые яйца мафлингов, из которых получают сенокс.
Но тогда она лишь рассеянно пожимала плечами. По ее лицу я видел – больше всего на свете ей хочется сейчас закурить. Что она и сделала, как только ступила на щебенистый берег спасительного островка.
Оставалась ерунда – вызвать вертолеты.
Индрик-зверь
2622 г.
Дно Котла
Планета Глагол, система Шиватир
После нашего чудесного спасения из Колодца Отверженных прошли стандартные сутки. За это время все мы кое-как пришли в себя – отъелись, отмылись и отоспались.
В привычном, родном армейском окружении все, что видели мы там, внизу, представлялось чем-то вроде длинного, тягостного сна (взять хотя бы массовое «омовение» светом!). Воспоминания о манихеях стремительно отдалились, выцвели, потеряли четкость. Утром следующего дня я уже едва ли сказал бы наверняка, какой масти была умная собака Зири…
Впрочем, хорошо было нам с Таней погружаться в целительные походные хлопоты! А вот у Индрика не было и лишних десяти минут на то, чтобы спокойно, с расстановкой, выпить какао с тостами. Его, как какую-нибудь блондинистую звезду эстрады, хотели все…
Правда, один эпизод из нашей экспедиции я помнил прекрасно. Я имею в виду, конечно, объяснение с Таней, предложение руки и сердца.
Нет, я ни секунды не жалел о содеянном! Хотя осознавал, что в обычной, связывающей по рукам и ногам обстановке военно-научной экспедиции я не решился бы на подобный эмоциональный прорыв. И даже не потому, что трус. Просто привычное, человеческое – я имею в виду милую суету быта, товарищи, завтраки-обеды, планерки и умные веселые разговоры – всегда мешает нам быть собственно людьми. Искренность подменяется вежливой доброжелательностью. Вместо смелости – деловитость, вместо страсти – конфузливые топтания вокруг да около, потому что «нужно быть как все»…
В общем, я был уверен, что поступил правильно. Гордился собой, гордился нами и нашими отношениями. И маленький эпизод у охранного периметра лагеря показал мне, что гордился я не зря, ведь это «мы» действительно существует.
Я проснулся за сорок минут до подъема – просто почувствовал: пора. Постоял под контрастным душем, надел «Саламандру» и вышел из эллинга. Лагерь еще спал. Лишь астроном Локшин, трудолюбиво пыхтя, волок куда-то свой походный телескоп. При этом он, в нарушение инструкций, забыл закрыть забрало своего шлема.
