Впрочем со временем Ильгет начала понимать, что все не так просто. Дело не в особых качествах этих женщин, хотя преступная жизнь и тюрьма, конечно же, не добавляют салонного лоска.
Дело в том, что и сама Ильгет, находясь в цеху, начинала чувствовать себя внутренне все хуже и хуже. Старые обиды всплывали все больше. Бродя по колено в воде и вылавливая мерзавчиков, Ильгет пережевывала в мыслях какие-то обидные слова свекрови или мужа, мамины придирки. Все, что в обычном состоянии она даже не помнила. И жизнь казалась мрачной и безысходной, никакого просвета не было впереди, никакого счастья... Только вот такая примитивная и нудная работа, или сидение дома, в качестве домохозяйки, и ничего, ничего нельзя сделать... никакой любви в мире нет, и ничего хорошего. Депрессия все больше захватывала душу. Ильгет боролась отчаянно, но безнадежно.
Она пробовала молиться. Но если вера Ильгет ослабла уже с началом больших перемен в Лонгине, то почему-то с момента поступления на фабрику желание молиться пропало совсем. И даже когда Ильгет пыталась себя заставить, ничего кроме внутренней тошноты и зевотных спазмов у нее не возникло. Вера куда-то стремительно исчезала... Ильгет все больше казалось, что она погружается в ту же самую вонючую темную жижу, сама превращаясь в жгучего, отвратительного «мерзавчика».
Душа огрубела. Зато Ильгет ощущала себя рабочим человеком, и без зазрения совести заваливалась дома спать – даже днем, и ей было плевать на все высказывания свекрови. «Я работаю, мне некогда», – и все тут. И какая-то лихость появилась в общении с миром, как внешним, так и собственным внутренним: я рабочий человек, я пашу, как лошадь, мне не до высоких материй и не до интеллигентских тонкостей.
Возможно, на женщин-зэков странная угнетающая обстановка фабрики давила не меньше... и они тоже ощущали этот смрад, и эту безысходность, и от этого их без того не слишком утонченные манеры приобретали звериный характер.
В столовой Ильгет облюбовала себе местечко в углу, за столиком, где собирались женщины-вольнонаемные. Большинство из них – дамы в возрасте или вовсе пожилые, с ними Ильгет общалась лишь поверхностно. Но вскоре рядом с ней стала садиться девушка ее лет или чуть моложе. Ильгет познакомилась с товаркой.
Звали ее Сайра, она жила здесь неподалеку, в поселке Горняцкий – старую шахту за ненадобностью закрыли, и безработица в поселке подскочила. Сайре было всего девятнадцать лет, школу она закончила, но почему-то ее не брали на дальнейшее обучение, хотя заявление она подавала во многие училища и на предприятия.
– Анкета? – спросила Ильгет. Глаза Сайры удивленно расширились, она кивнула.
– Никто не верит... говорят, что сейчас наоборот, экономика на подъеме, все устраиваются...
– Так у меня та же самая история!
Сайру не брали и на места горничной, няни, уборщицы – никаких шансов у нее не осталось. Жить на шее своей одинокой матери она не могла. На биофабрику Сайра решилась пойти от большого отчаяния. Слушая ее, Ильгет поняла, что в жизни бывают ситуации и хуже, чем у нее самой...
Ильгет могла бы уйти с фабрики. Работа здесь была ее собственным выбором. Жить замужней домохозяйкой – неприятно, но общественное мнение это вполне допускает. Сайра была обязана работать, а кроме фабрики, никакая работа ей не светила.
Фабрику Сайра не любила, но об этом они никогда не говорили, относясь к работе, как к неизбежному жизненному злу.
Собственно, знакомство так и осталось шапочным. Они вместе сидели в столовой и болтали, а потом расходились по цехам – Сайра работала во «втором внутреннем», где на конвейере выращивалось в бутылках что-то очень похожее на глаза. Сидение в столовой, вечером краткое «пока» у автобусной остановки – вот и вся дружба.
Тяжело брести на работу утром, особенно не выспавшись. Ильгет вчера вернулась со смены в восемь вечера, легла только в десять – надо было кое-что сделать по дому, да и Пита вдруг опять начал приставать. Встала в четыре, потому что смена-то начинается в шесть утра, надо успеть на первый автобус...
Может быть, все-таки в ночь между спаренными сменами следует оставаться на фабрике в общаге? Ильгет уже говорила об этом с мужем, но Пита был категорически против и очень просил ее этого не делать. Казалось бы странно – ведь в последнее время он далеко не каждый день требует секса, да и вообще мало внимания проявляет к Ильгет.
– Мне не по себе, когда тебя дома нет, – объяснил Пита. Что ж, раз так, конечно, Ильгет может и возвращаться. Хотя это очень неудобно...
Она брела, едва переставляя ноги. Всего полтора месяца в этом дурдоме... страшно подумать, что так можно работать годами... всю жизнь. Нет, всю жизнь – это исключено. Ильгет откладывала почти всю свою зарплату, чтобы через год-другой все же поступить в университет.
Осень уже отцветала вокруг, и редкие всплески золота горели на черном, сером, грязном фоне.
Что же со мной случилось? Что случилось? Мне кажется, я больше не принадлежу себе. Что-то давит на меня, давит жестоко и неотвратимо, и некуда спрятаться от этого давления. Информационное давление, вспомнила Ильгет. Наверное, оно бывает и таким. Но кто сделал его таким? Случайно, по стихийным рыночным законам, или же намеренно кто-то убивает наши души... убивает? У меня нет никаких доказательств. Я просто чувствую это. Ильгет ощутила комок отчаяния в горле. Нет, я буду сопротивляться. Мою душу убить не просто. Господи... нет, мы больше не интересуем Бога – а может, Его и нет вовсе. Может быть, попробовать вспомнить стихи. Ильгет пришло на ум старое стихотворение, еще в студенческие годы написанное.
Светло-желтых листьев старость
В сердце вызывает грусть.
И безмерную усталость
Ощущая, я плетусь.
По дороге грязно-черной
Я плетусь к себе домой.
Грязно-желтые просторы
Переполнены тоской.
В переполненный автобус,
Извиваясь, как змея,
В сгусток тел, чужих и потных,
Тело втискиваю я.
Все осенние печали
Наблюдаю я в окно.
Мы увидимся едва ли.
Мне любить не суждено.
Суждено мне на подножке
До вокзала провисеть.
И невкусную картошку
С помидоркой дома съесть.
А потом, уставив в книгу
Осовелые глаза,
Вместо строчек видеть фигу,
В стул впаяв с упорством зад.
Жизнь печальна, жизнь тосклива,
И не верьте дуракам.
