Он вздохнул, невесело улыбнувшись своим мыслям.
— Кхе-кхе, — откашлялся Маттершанц, — а про зернышко в ботинке вы забыли?
Директор посмотрел на Шиффса, тот только непонимающе пожал плечами.
Маттершанц медленно подошел почти вплотную к обзорному экрану, ласково и осторожно провел кончиками пальцев по поверхности, и остановил руку на едва видимой серебристой точке, устремившейся по направлению к Романову.
— Можно вытерпеть мозоли, можно смириться с давлением, малым или большим размером обуви, но никто еще не смог смириться и забыть о крошечном зернышке под пяткой, попавшем туда совершенно случайно, — перевел он на свой язык древнюю поговорку про камешек в ботинке.
Лиловая сетка, стянувшая в одну точку черную гидру Строителя, выпустила навстречу неожиданному противнику тонкий щуп энергии. Серебристая точка не обратила это никакого внимания, продолжая приближаться к самому сердцу лиловой каши перед нею.
— Что это? — спросил Директор, кивнув на нового игрока на шахматной доске сражения.
— Капитан Морган, я думаю, — скрипнул зубами Шиффс, который понял, что Маттершанц снова оказался прав в глазах Директора.
— Да, именно он, — подтвердил тот. — А вернее, то, во что он превратился.
— Разве Ричард Морган подвергся изменению Романова? — недоуменно спросил Шиффс.
— Хуже, друг мой, — без тени иронии сказал Маттершанц, — его сохраненные эмоции, память и чувства превратили его в человека, способного разрушить целый мир, все миры на своем пути.
— Но ради чего?
— Ради жизни своих друзей и любимых, — безразлично пожал плечами Директор. — И это значит…
— Это значит, что такой силе противостоять невозможно, — закончил за него Маттершанц. — Остается только надеяться, что капитан Морган не захочет заодно стереть из памяти еще и нас, вернувших его в эту жизнь когда-то. Ему, знаете ли, может и не понравиться тот факт, что мы сделали из него запасное оружие для убийства не то Строителя, не то Романова, не то самого себя.
ГЛАВА 66 ПОЛКОВНИК РОМАНОВ. КОНЕЦ ВЕЧНОСТИ
Когда земля обернется пеплом, над непрочитанными стихами
Остановись, и мой друг, подумай — ведь в прахе этом испачкан ты…
Вдыхая дым, разносимый ветром, ты попираешь его стопами,
В плену у страсти, увы, безумной… В твоих следах не растут цветы.
Когда душа осыпает листья, как будто осень уже настала,
И в дверь уже холода стучатся, ледовой коркой сковав мечты —
Продолжи бег своей тонкой кистью, чтобы нам песня в ушах звучала,
И вдосталь крыльев — к тебе домчаться! Пускай во тьму, но туда, где ты…
Во имя странной далекой цели, терзая дух разрушенья болью,
И принося только ад и пламень, ты повторяешь дорогу дней…
Собою жертвуя на дуэли, засыпав зла пепелище солью,
Заложишь ты основанья камень… Но станет мир на тебя бедней.
Эрик Рыжая Задница, «Погребальная песня по другу»
Сложно идти, когда песок, заполняющий весь мир до горизонта, затягивает твои стопы, замедляя и сковывая шаг. Когда дюны, шуршащие под сухим обжигающим ветром, не дают и клочка благодатной тени, а горячее фиолетовое солнце, распухшее, и нависающее над тобой в зените, выжигает даже мельчайший намек на жизнь, смерть, влагу и огонь, дерево и металлопласт… Сложно дышать воздухом, которого нет. Ветер, несущий песок и пепел — им невозможно насытиться, он бесплотен, и более всего напоминает пыль на вкус.
Впереди, мучительно далеко… и так близко, что, казалось, протяни руку — и коснешься ее, высится башня. Древняя, гордая, несломленная тысячелетиями, из насмешливого белого, струящегося молочным цветом, камня, выщербленного, но крепкого. «Она же должна быть черной!» — хочется закричать самому себе, и этому вывернутому наизнанку миру, который не существует нигде и никогда, кроме как здесь и сейчас… Но кричать не стоит. Бесполезно. Никто не ответит. Только корона молний, восстающая над разрушенными зубцами, усилит свечение и треск на мгновенье. И все.
Цепочка следов тянется назад, ровной дугой рассекая зернистое тело пустыни, покинутое, полое и выскобленное до костей, если бы они только были у песков, тем самым призрачным ветром, который дует тут всегда…
«Если бы ветер не толкал тебя в спину, дошел бы ты? — всплывают давно забытые слова незнакомого и чуждого языка. — А если бы башня уже рухнула?»
«Дошел бы. Дополз. Если выжил бы от поцелуя огня, заключенного в песочном пекле. — Стиснув осколки зубов, подтягивался бы на руках. Нужно дойти».
Дракон, обернувший стальное тело, испещренное шрамами и горящими ранами, вокруг башни, крепче сжал свои кольца, и впился когтями в камень. Скрежет огласил бы пустыню, и вопли раздавленных стен — но все происходит в кромешной тишине. Звуки умерли здесь даже раньше, чем родился мир…
Чему тут можно радоваться? К кому испытывать симпатию — к башне, которая прорастает извне, из глубин и времен, и уже готова разродиться вспышкой, испепеляющей солнца? Или к израненному умирающему зверю, который из последних сил впивается в тело врага, стремясь если не победить, то хотя бы унести его с собой за Грань?
Кто бы ни победил, пустыня заберет всех.
Ей безразлично, кто ведет борьбу, кто пришел с миром, кого гложет жажда, и кто воплощал мечту… Все утонут в песке.
Но пустыню нужно донести. Она — основа всему, и лежит под ногами, но не может сама восстать и поглотить то, что должна поглотить…
«Я несу пустыню. Я несу последнюю частицу жизни в этой пустыне, — думал человек, приближаясь к башне, — и это моя жизнь. Которая утекает странной влагой в этом месте… Нужно дойти!»
Ему удалось только ненадолго, на миг коснуться ладонями тел башни и дракона. Но этого было достаточно…
Песок поглотил все, и фиолетовое солнце угасло.
Эрик тяжело привалился к оплавленной стене зала, пытаясь не потерять сознания. В измочаленном теле, под мерный писк еще не вышедших из строя медсистем скафандра, плескались целые моря боли, заставляя бывалого космического волка скрипеть зубами. Больше от ощущения собственной никчемности — что он мог сделать в схватке двух, будь они трижды прокляты, богов? Разумеется, ни один из них не мог потягаться с Одноглазым или Лофтом, когда те еще были в мире, но… «Раньше, по крайней мере, человек мог выйти на противостояние с асом или ваном… Пусть с предсказуемым итогом: погребальный костер, тризна, или хотя бы неприличный жест того же Вотана, когда ты попадаешь в Вальхаллу, но мог ведь! Задери их всех йотун… — пират сплюнул, марая кровью осколки выбитого метастекла шлема. — А эти, м-мать Фрейя, сукины дети… Я даже не задел этот выкидыш Ангрбоды…»
