— Кстати, это была наша вторая встреча. Вспомните Оультонский заповедник, лисенка, гонар…
— Вот уж не думала…
— Да, пути судьбы неисповедимы, банальная истина! Я рад встретиться с вами снова. Здесь, где ничто вам не угрожает.
— Кто знает, — улыбнулась Джонамо.
Председатель усадил ее в глубокое кожаное кресло, очевидно, предназначавшееся гостям. Сам сел напротив.
— Люблю старину, — пояснил он, уловив удивленный взгляд гостьи.
— Даже на работе?
— У меня нет другого дома.
— Простите мою неосведомленность.
— Нередко во мне видят… что-то вроде компьютера в человеческом облике, — с горечью проговорил Председатель. — А компьютеру неведомо, что такое родной дом.
— Вы одиноки, — утвердительно произнесла Джонамо.
— Как и вы. Я догадался об этом еще в Оультоне, а во время концерта утвердился в своей догадке. Так играть, как играете вы, может только очень одинокий человек. Одиночество наделило вас магической властью над людьми. И она меня пугает.
— Я не употреблю ее во вред людям.
— Не зарекайтесь. История учит, что власть, сосредоточенная в руках одного человека…
— Вы говорите всерьез? — изумилась Джонамо.
— Более чем, — кивнул Председатель.
— Очень жаль. Значит, вы ничего не поняли в моей игре.
— Ошибаетесь. Язык вашего творчества понятен всем, в том числе, разумеется, и мне. В нем нет места фальши и недоговоренности. Он не нуждается ни в переводе, ни в пояснениях. В этом его сила.
— Думаю, не только в этом, — задумчиво промолвила Джонамо. — Но так или иначе спасибо за комплимент.
— Сегодня я меньше всего расположен к комплиментам.
— Вы сказали, что мое творчество правдиво. Для меня это высшая похвала.
— Пусть будет так. Но беда в другом. Вы превращаете искусство в орудие пропаганды. Между тем искусство и политика суть разные вещи.
— Хотите сказать, что они несовместимы?
— Нет. Но у них различные цели.
— Я делаю то, что диктует мне сердце, — сдержанно возразила Джонамо.
Председатель встрепенулся.
— Браво! Не ум, не рассудок, а сердце! Иных слов я от вас и не ожидал.
— Женщина мыслит сердцем. Впрочем, откуда вам это знать!
— Вы умеете быть жестокой… — не сразу нашелся Председатель. — Возможно, я заслуживаю такого отношения. Но разговор не обо мне, а о вас и вашем искусстве.
Джонамо уловила жесткие нотки в голосе Председателя.
— Это я понимаю, — сказала она с оттенком иронии.
— Тем лучше. Потому что при всей неоспоримой значительности вашего творчества, а может быть, именно поэтому оно источник подлинной смуты.
— Выходит, я возмутитель спокойствия? — спросила Джонамо, уже не стараясь скрыть сарказм.
— Совершенно верно. Ваша игра приносит вред хотя бы тем, что вселяет в души смятение, вызывает брожение умов. Это я испытал на себе. Слушая вас, начинаешь жаждать поединка с жестокими великанами. Но мы-то знаем, что великаны суть всего-навсего ветряные мельницы.
Джонамо, не мигая, смотрела Председателю в глаза, и тот, не выдержав, отвел взгляд.
— Да-да… ветряные мельницы, — повторил он. — А великаны остались в прошлом.
— Вы правы. Великаны остались в прошлом… И тем это страшнее.
— Не понял…
— И вряд ли поймете.
Наступило неловкое молчание. Председатель сделал неуловимый жест, и на столике перед ними появились чашечки кофе и конфеты.
— Хотите подсластить пилюлю? — дерзко поинтересовалась Джонамо.
— О чем вы? — с поразившей ее дрожью в голосе произнес Председатель.
Его холеное, тщательно выбритое лицо с гладкой, не по возрасту, кожей как-то сразу посерело, покрылось налетом усталости. Таким он был, когда подбежал к ней с криком: «Вы живы?» Джонамо показалось, что она видит ссадину на его лбу. Он быстро тогда загородился маской уверенности, невозмутимости, спокойствия, которую привык носить при посторонних. Но несколько мгновений оставался самим собой, как сейчас. Ей стало даже жалко этого, судя по всему, незлого человека. Так ли уж он виноват, что не может преодолеть сложившийся стереотип мышления? Тот стереотип, с которым она борется своим искусством!
«Не вождь, не гений…» — Не кажется ли вам, — нарочно растягивая слова, чтобы они не опережали мысли, проговорила Джонамо, — что наше общество… как бы стерилизовано?
— Что вы хотите этим сказать? — ответил вопросом на вопрос Председатель, но уже без боли, даже с признаками заинтересованности.
— Человеческие чувства, характеры, убеждения нивелированы. Среди людей почти не осталось по-настоящему добрых, хотя нет и злодеев. Ни смельчаков, ни трусов! В основе любого поступка — рациональность. Все подчинено компьютерным расчетам, и любовь тоже!
Ей бросилось в глаза, что Председатель вздрогнул. Это прибавило уверенности.
— Машины, машины, машины… — с напором продолжала Джонамо. — Ах, они такие безотказные, такие безошибочные и всемогущие! Что бы делало человечество, не будь их! Спросите любого: «Способны ли вы совершить подвиг?» — наверняка услышите в ответ: «А зачем? Ведь есть же роботы!» Председатель заговорил с неожиданной твердостью, точно слова Джонамо возымели обратное действие.
— Вы слишком молоды, чтобы правильно судить об этом. Сколько выстрадали люди за свою полную потрясений историю! Рисковать их сегодняшним благополучием никто не имеет права. Из сказанного вами можно сделать вывод, что устранение войн, болезней, классовой и национальной розни было ошибкой.
Что безотказные машины в пределе своем вредоносны. Но это же абсурд!
— Не нужно истолковывать мои слова превратно, — запротестовала Джонамо. — Я имела в виду другое. Нельзя допустить, чтобы техническая цивилизация уничтожила духовные ценности и само представление о прекрасном. Что есть прогресс? Только ли развитие техники? Только ли рост благосостояния? А человек, о его духовном величии вы позаботились? При вашем попустительстве он все более превращается в бездумного потребителя!
— Постойте, — поразился Председатель. — Вы знакомы с теорией дисбаланса?
— Первый раз слышу.
— А имя Стром вам о чем-нибудь говорит?
— Ровным счетом ни о чем. Кто он?
— Что-то невероятное… — прошептал Председатель, так и не ответив на вопрос.
Он был ошеломлен. Люди, находившиеся на противоположных полюсах — науки и искусства, — даже не знавшие друг друга, каждый по-своему говорили об одном и том же!
Человек без имени — Председатель Всемирного Форума — склонился к Джонамо и бережно коснулся ее руки.
