Кастальский потащил меня к коррекционному психологу. Он посмотрел и сказал: вещички собирайте, пять суток. А они здесь на коррекционке не церемонятся: кондактин колют сразу. И под БП. Без подготовки, без всякой предварительной коррекции. Какая-такая предварительная коррекция? Вы что не знаете, что такое «кондактин»? Здесь все это очень хорошо знают. Более чем.
— Вам делали глубокую коррекцию?
— Естественно. И здесь пять дней, и в ПЦ три месяца: и под лопатку, и под другую лопатку, и в плечо.
— Три месяца? Всего то. Мне в общей сложности его кололи почти год, правда, с перерывами.
— И мне с перерывами. Но от этого, честно говоря, не легче. Хотя я даже ни разу не вырубился. Иногда народ вырубается.
— Знаю, — усмехнулся я. — Я тоже крепкий.
Мысль о том, что здесь можно огрести глубокую коррекцию, причем без подготовки, меня естественно не порадовала.
Литвинов мне трижды откладывал эту развлекуху. Они приходили с Ройтманом, разговаривали, смотрели состояние нейронной сети, объясняли действие кондактина. «Анри, нам надо довольно серьезно изменить некоторые связи. Для этого обычной психокоррекции мало. Нам надо провести через гемато-энцефалический барьер более тяжелые молекулы. Для того, чтобы приоткрыть нам путь есть специальный препарат кондактин. Его действие не очень приятно. Надо будет потерпеть. Но сделать это совершенно необходимо. Как вы на это смотрите, Анри?»
Я хмыкал: «Какое имеет значение то, как я на это смотрю? Вы же все равно сделаете то, что считаете нужным. Я не в восторге, если вам действительно интересно мое мнение». Литвинов вздыхал и говорил: «К сожалению, Анри пока не готов. Пойдемте, Евгений Львович». И красная надпись «глубокая коррекция, первый этап, три цикла из пяти инъекций» на экране над моей кроватью каждый раз меняла число.
Наконец, я ответил «хорошо» и «да, я потерплю». Но спросил: «Господа, зачем вам все-таки мое согласие?» «Курс тяжелый, и сотрудничество пациента — наилучший вариант, — объяснил Литвинов. — Я не хочу каждый раз охрану вызывать. Гораздо лучше, когда вы сами хотите избавиться от некоторых неприятных черт в себе и готовы для этого немного пострадать».
Меня попросили снять рубашку и лечь на живот. «Анри, сейчас будет немного больно, — сказал Ройтман. — Но больно максимум десять секунд. Потом начинает действовать анестетик. Считайте до десяти». Я почувствовал укол под лопатку, но считать не смог, потому что больно было зверски. Считал Ройтман.
«Им было больнее», — беспощадно прокомментировал Литвинов. На счете «десять» боль действительно начала отпускать. «Вы мне что сульфазин ввели?» — слабо спросил я, когда снова обрел дар речи и уверенность, что не закричу, если открою рот. «Боже упаси, — сказал Литвинов. — Действие похоже, конечно, но кондактин — куда мене вредный и куда более адресный препарат». «Анри молодцом, — похвалил Ройтман, — не застонал даже». Они подождали минут десть и попросили меня сесть на кровати, что далось мне с некоторым трудом. От кондактина кружилась голова, и бросало в жар. Думаю, температура поднялась градусов до сорока. Все плыло перед глазами. А потом меня потащили под биопрограммер. Через весь коридор блока «F5».
— Михаил, а здесь БПшники в каждой камере над кроватью на коррекционке? — спросил я.
— Да, слава богу. Я застал хождение к БП по коридору блока, правда, недолго, в самом начале. Первый этап проходил. Здесь этого нет. По-божески.
— Понятно. Просто интересно, что меня ждет.
— Положа руку на сердце, это не обязательно ждет. У нас есть парень, который ни разу туда не гремел. Просто делает все от и до и даже более. Учится, не пьет. Кастальский им доволен. Он очень любит, когда учатся. Даже если ты ему говоришь, что тебе мало того, что по искам платить, еще и семью кормить надо, он отвечает: «Ладно, днем работайте. А вечером будете учиться».
В общем, загружает он по самые уши. Когда еще вводную мораль читал, помню он говорил, что в столовую можно только в крайнем случае, если уж совсем некогда готовить самому. Я тогда подумал: «Как-так? В автоповар продукты пихнуть некогда?» А потом у меня это регулярно начало не получаться.
Факт, некогда. Он меня и спрашивает на одной из бесед: «Миша, вы гулять успеваете?» «Нет, — говорю, — только до магазина и обратно. И то не всегда». Он: «Миша, с десяти до одиннадцати вечера у вас прогулка. В обязательном порядке». «Дмитрий, — говорю, — вы же меня потом сами на коррекционку отправите за первую несданную сессию». «На коррекционку отправляют за лень, а не за несданную сессию, а я вижу, что вы стараетесь».
— Реально загреметь на коррекционку за несданную сессию?
— Еще бы! Основная причина.
— А тот парень, что любим Кастальским и ничего никогда не нарушал, он за что?
— «E5». Махдийский террорист. Хасаном зовут. Трупов на нем, конечно, поменьше, чем на вас, господин Вальдо, но много больше, чем на мне. В ПЦ два с половиной года оттрубил, и ему было сказано, что если он немедленно возвращается на родину, от него больше ничего не требуется, реабилитация — это для граждан Кратоса. На что он ответил, что у него сменились идеалы, убеждения, цели, приоритеты, и он хочет остаться. Ему говорят: «Тогда пять лет в РЦ». И он согласился.
— Зря, — сказал я. — Здесь его все равно не простят, а на Махди сочтут предателем.
— Не думаю. Железный парень. Башкой стену прошибет.
— Как я посмотрю, группа у вас выдающаяся, — заметил я. — Ниже пятерки нет?
— Есть «D4». Ограбление с убийством. Два трупа. Максимом зовут. Ювелирку пытался взять. Но полиция приехала раньше, чем он ожидал. Так что убийство полицейского, что само по себе тянет на «D4». И еще одного посетителя задел, а тот не выжил.
— Дурак! — сказал я. — Герой хренов! Наверное, и взял-то на два цента.
— Это точно! Да мы все не умнее были. Между прочим, группа действительно очень хорошая. Самурайская такая. Все считали себя воинами, считали, что сражаются на некой войне. Не всегда по убеждению, иногда за деньги. Но все равно на войне, даже если наемником. Здесь есть гораздо хуже. Ну, может быть не хуже, но отвратительнее: расчлененка, сексуальное насилие, извращения всякие. А у нас нормальные ребята.
— После ПЦ все нормальные.
— Не скажите. Я бы не хотел быть в одной группе с каким-нибудь идиотом, который убил и расчленил свою жену и ребенка, даже если его самого сейчас от этого трясет.
— А со мной вы бы хотели быть в одной группе?
— С вами да. Вы же воин, господин Вальдо.
— А четвертый у вас кто?
— Четвертого нет. Был парень, из Озерного к нам ездил. Бывший бандит. Но у него кончился курс, так что Кастальский сказал: «До свидания» и пожелал удачи. У него, кстати, бизнес в Озерном. К себе зовет, как только учиться закончу.
— Понятно, — сказал я. — Что-то мне подсказывает, что это место для меня.
— Да вряд ли, мы ведь все здесь уже давно, а вы — первый день. Новеньких обычно загоняют в группы к новеньким.
— Ну, может быть.
Стемнело совсем. Небо стало черным, так что кроны сосен почти слились с ним, зато снег в свете фонарей казался еще ярче. Сеть утверждала, что уже половина седьмого.
— Отсюда до учебного корпуса долго идти? — спросил я.
— Минут десять.
— Ну, ладно, потихоньку прогуляюсь. Не люблю опаздывать. У меня в семь беседа с Кастальским.
— Предварительная?
— Составление плана реабилитации.
— Понятно. Это и есть предварительная. Вы план будете месяц составлять. Сегодня так, первые наброски.
Я поднялся со скамейки и протянул ему руку.
— Думаю, еще встретимся не раз, — сказал я. — Вы заходите ко мне. Западный квартал, дом десять. Спасибо за ликбез.
— Я тоже в западном. Дом девятнадцать.
— Хорошо. Не забуду.
У входа в учебный корпус разговаривают несколько молодых людей. Реабилитанты, конечно. Мне пришло в голову, что у каждого из них за плечами минимум одно убийство при отягчающих обстоятельствах. А это значит либо под кайфом, либо на сексуальной почве, либо из корысти. Или больше, чем одно. А я прогуливаюсь здесь по темным дорожкам, и у меня нет оружия. Я конечно не позволил себе совсем потерять форму за последние двенадцать лет, но рукопашный бой никогда не был моей сильной стороной. С одним справлюсь, даже подготовленным, с двумя — может быть, с тремя — уже проблематично.
