Сол кивает.
— Это хорошо.
— Хорошо? В этом нет ничего хорошего, равно как нет ничего плохого, — философский смысл слов плохо сочетается с рычащим басом. — Пожар продолжится. Пройдёт не один день, прежде чем его потушат. Вопрос не в том, кого он пожрёт, а кого пощадит. Вопрос в том, что случится после.
Эд, слегка наклонив голову, усмехается.
— Города горели с древних времен, и будут гореть ещё очень долго. Как и после любого пожара, станет больше нищих и бездомных, а власти начнут грандиозную стройку. Даже в разных мирах всё происходит по одной схеме: чтобы не произошло, всегда найдутся те, кто на этом потеряет, и те, кто приобретёт.
Рипперджек глухо рычит — словно работает на холостых оборотах двигатель грузовика. Возможно, эти звуки означают для него смех.
— Люди всегда поражали меня умением говорить пустыми словами и реальных вещах. В Олдноне через несколько недель освободится много места. Война банд прекратится — их основной задачей станет выживание.
— И что это значит? — Эду не нравятся слова чудовища. В плохом кино после них героя обычно пытаются убить. В хорошем — таки убивают.
Ты мне больше не нужен, алхимик.
Они застыли друг напротив друга. Эд чувствовал, как от напряжения начинают мелко дрожать мышцы. Рипперджек смотрел на него не мигая, без всякого движения. Только ветер, тяжелый и несущий с собой хлопья пепла слегка шевелил кирпично-рыжую шерсть на голове монстра. Кажется, он готов ударить в любую секунду.
— Я всё ещё могу быть полезен, — спит Сол, не в силах совладать с нервами. — Не только, как бомбист.
— Несомненно, — страшная голова опускается в знак согласия. Огромные клыки поблескивают в темноте. — Я даже знаю, как именно…
— Я могу…
— Тихо! — рык, короткий и повелительный, заставляет Эда замолчать. — Не трать моё время. Я здесь с одной целью.
Он распрямляется, скрестив огромные лапы на груди. Фигура его возвышается над Солом на добрых два метра. Высота бортика — едва ли по пояс Эду. Змеиный взгляд приковывает к месту, лишая сил. Нельзя убежать. Нельзя спрятаться.
— Твоя женщина, — медленно произносит Рипперджек. — Она среди плакальщиц. Ищи её там — и помни, что за тобой долг.
Тяжело взмахнув крыльями, он поднялся в воздух. Это движение породило мощные потоки воздуха, заставило Эда пригнуться, закрыв лицо руками. Когда всё стихло, и он поднял голову, в ночном небе уже было пусто.
Глава пятая
Заколоченный квартал
В Альбони существует множество монашеских орденов, но два из них в Олдноне стоят особняком: мужской — Орден Божественного Упокоения, и женский — Скорбящих Сестёр. Свою громкую, но печальную славу они получили в прошлом столетии — когда город оказался во власти Чумы, больше года безраздельно властвовавшей над людьми, простыми и знатными. В те дни смерть собирала обильную жатву, и целые городские кварталы превращались в могильники, полные зловония и миазмов. Даже священники не решались посещать свою паству, бросая людей умирать без покаяния и отходной. Тогда сто двадцать монахов и монахинь приняли на себя обет служения и отправились в охваченные болезнью приходы, чтобы подарить людям утешение и благословение. Многие из них заразились и умерли, но когда чума ушла, выжившие основали Ордена Божественного Упокоения и Скорбящих Сестер. И такова была народная любовь к их братьям и сёстрам, что с тех пор оба ордена существуют, ни на йоту не изменив своим изначальным уставам. Болезни неоднократно поражали Олднон с той поры, и каждый раз монашество вставало на борьбу с ними, презрев страх. Не прошло и полувека, как в народе Плакальщицы и Гробовщики (так их прозвал простой люд) стали почитаться святыми. Слухи приписывали им борьбу с ужасными созданиями, порождёниями тёмной силы, воплощённой болезнью.
Эти строки, многократно перечитанные, огнём горят в памяти Эда. Алина много писала о Плакальщицах и ещё больше рассказывала — казалось, она очарована этими молчаливыми монахинями. Сол в чём-то разделял увлечение жены — у Ордена Скорбящих Сестёр было своё мрачное очарование. Теперь же, когда сон и реальность поменялись местами, а сама Алина, по словам Рипперджека оказалась среди Плакальщиц, они уже не кажутся Эду такими очаровательными.
Монастырь Скорбящих Сестёр располагается всего в паре кварталов о Мэдчестер-стрит. Плакальщицы заняли его сравнительно недавно, сам же монастырь стоит здесь уже добрых полтысячелетия. Алина писала, что его выстроили ещё в те времена, когда окраины Олднона были в нескольких часах пути отсюда. После монастырские строения неоднократно перестраивались, и теперь весь комплекс представляет собой удивительное смешение архитектурных стилей. Замшелые каменные стены высотой в два человеческих роста окружают его, оставляя доступным для паствы только фронтальный вход в небольшую церквушку. Её украшает невысокая остроконечная башня с круглым витражом, от времени потемневшим и почти неразличимым.
Мелкий дождь неприятно холодит кожу. Он пахнет гарью и оставляет после себя чёрные следы — небо отвергает копоть, которой наградил его Олднон. Эд прячет руки в рукава и поднимает выше воротник сюртука. Поднявшись по ступеням, он останавливается у церковных дверей, массивных и чёрных от старости. Бронзовая колотушка от дождя стала скользкой и норовит вырваться из пальцев.
На решительный стук Эда отвечают почти сразу. Щёлкает изнутри засов, двери со скрипом приоткрываются, и Сол видит перед собой пожилую монахиню в чёрной широкополой шляпе и чёрном же платье, застёгнутом по самый подбородок. Она смотрит на гостя вопросительно, не произнося ни слова.
— Добрый день, — Эд приподнимает цилиндр. — Могу я войти?
— Двери храма всегда открыты, — сипло отвечает женщина, отступая и пропуская Эда. Он входит в проём. Шаги его звонко отзываются под сводчатым потолком. Здесь пахнет сыростью и плесенью.
— Я ищу женщину, — оборачивается к монахине Сол. — Люди сказали, что она вступила в Орден Скорбящих Сестёр. Её зовут Алина…
Старуха смотрит на него недовольно, дверь закрывать не торопится.
— Если и так, то, став Скорбящей Сестрой она отринула мирские заботы. Теперь её жизнь посвящена служению…
— Я знаю, — кивает Эд нетерпеливо. — И всё же, я хотел бы знать, действительно ли она здесь, среди вас? Я давно не видел её и хотел бы просто перемолвится парой слов.
— Это не допускается, — пождав губы, сипит старуха. И всё же видно, что где-то в глубине ей любопытно. Наконец, чувство находит лазейку и проникает наружу.
