— Ссылка для меня не самое главное.
— Референдум не поддержит Хазаровского. Видели, как Нагорный дирижирует общественным мнением? Они продавят Нагорного.
— Он неплохой человек.
— Я не сомневаюсь, что он честный человек, но он имперец до мозга костей. Я могу поверить, что Хазаровский не начнет войну, если Тесса объявит о независимости, но Нагорный ее начнет. Поэтому действовать надо сейчас, когда у власти Хазаровский. Если мы добьемся независимости сейчас, мы вас выкупим или обменяем.
— Не факт, что меня захотят продать или обменять.
— Тогда выкрадем.
— Не уверен, что я сам этого хочу. Хотелось бы конечно еще раз увидеть Версай-нуво. Но как я буду там себя чувствовать? Мне чем хуже, тем лучше. Ситуация, которую нельзя воспринимать как наказание, для меня дискомфортна.
— Это психокоррекция.
— Конечно. Даже не сомневаюсь.
— Мсье Вальдо, психокоррекция обратима.
— Еще три года мучений…
— У нас очень хорошие специалисты. Вы же знаете, именно Тесса — колыбель психокоррекции. На Тессе появились первые Психологические Центры.
— Знаю. Но не уверен, что я хочу стирать то, что прошил Ройтман. Скорее не хочу.
— Это психокоррекция.
— Да. Но это уже я. Не хочу еще одной ломки. Я уже настроен на другое. Кстати, от Нагорного я тоже получил очень теплое письмо. Я через Александра Анатольевича тоже выложил экспертное заключение по юриспруденции. И оно у меня проголосовало с экспертным коэффициентом пятьдесят. А потом Нагорный написал мне, само собой, какой я молодец, что работаю на благо империи, как он этому рад, как за меня болеет, и пообещал назвать мое имя после принятия закона. И клялся и божился, что он вовсе не дирижирует общественным мнением, а может только влиять на него в некоторых границах. И что он голосовал для меня за более мягкий вариант, но он не прошел. Но и сейчас более мягкий вариант двумя руками поддержит.
— А от Даурова вы теплых писем еще не получали, мсье Вальдо?
— Пока нет.
— Тогда я пойду, пока не получили.
— Что ж, прощайте.
Я подумал, что мне надо удержать его. Потому что это серьезно. Потому что он примет свою дурацкую капсулу. Потому что он умрет.
Но меня вызвал Ройтман.
— Анри, около часа назад у тебя был выброс адреналина в кровь. Что случилось?
— Ничего особенного, Евгений Львович. Я тут гуляю, собираю растения. Присел на камень, а из-под камня — змея. Совершенно неожиданно. Но все в порядке.
— Анри, не ври мне. Мы договорились, что ты мне не врешь.
— Почему вы думаете, что я вру?
— Сколько змей было?
— Одна… может быть показалось еще что-нибудь.
— Судя по графику, одна большая и три маленьких. Так что, Анри, иди домой, я сейчас приеду, и ты мне каждый пик объяснишь.
— Хорошо.
Бежать домой сломя голову было совершенно ни к чему. Раньше, чем через два часа Ройтман сюда не доедет.
Вставало солнце, освещая сопки и окрашивая асфодели в розовый цвет.
И в свете солнца все казалось не таким трагичным. В конце концов, с чего это ему принимать яд, пока его никто не собирается задерживать? Два часа, пока Ройтман приедет. Еще час на то, чтобы доехать до ближайшего биопрограммера. Ну, полчаса. Два с половиной часа! Десять раз уйдет.
Лица я его не видел, имени не знаю. «Филипп» — псевдоним, конечно. Не найдут.
Близился полдень, когда я набрел на кострище. Свежее, еще дымится. Круг асфоделей вытоптан и выжжен.
Что он здесь жег? Я не сомневался, что кострище оставил мой утренний собеседник. Местные сюда не ходят. Что им здесь делать? Они на шахтах. Это я бездельничаю.
Я вытащил из догоравшего костра кривую полуобожженную ветку. Здесь прямых нет. Вся растительность такая: кривая и низкорослая. Разве что кроме асфоделей.
Пошевелили пепел. В самом центре, где должно быть был самый жар, что-то блеснуло. Я присел на корточки и пощупал рукой золу. Чуть не обжегся и снова взял прут. Выгреб кучку пепла с подозрительным содержимым.
Под полуденным солнцем сияло кольцо.
Передать информацию, а потом избавиться от кольца — это правильно, конечно. Мы тоже так делали одиннадцать лет назад. Прошлое, которое мне так хотелось забыть, все-таки добралось до меня: сияло и жгло раскаленным в костре металлом.
Стоит ли мне вообще его трогать? Если там что-то сохранилось, я все равно не смогу это прочитать, оно же настроено на хозяина. Меня не опознает. Да и скорее всего все стерто.
Но знать как-то спокойнее, чем не знать.
Я отбросил его палкой к кромке снега и подождал пару минут, пока остынет.
Надел рядом со своим на средний палец.
Кольцо было совершенно мертвым. Даже не запрашивало моды.
Снял и бросил обратно в золу. Зарыл в пепел, укрыл недогоревшими ветками.
Пусть лежит пока. Это я там ничего не могу прочитать, а в ведомстве Даурова, возможно, что-то и смогут. Картинку эту из меня, конечно, вытрясут, и кольцо найдут, но не сию минуту.
Недалеко он ушел. Надо бы еще потянуть время. Не бог весть, какой косяк не выбежать, сломя голову, навстречу Ройтману. Погуляю-ка я еще часика два. Между прочим, здесь восхитительные закаты.
Ну, проторчу в ПЦ не два дня, а неделю. Не смертельно, в конце концов. Хоть увижу нормальное солнце. В Кириополе, наверное, уже форзиция расцвела, как еще одно солнце, упавшее на землю.
Я вымыл руки снегом и пошел прочь.
Уходя как можно дальше от кострища, я думал о том, что каждым своим действием отодвигаю прощение, такое желанное, такое выстраданное и отработанное, и уже обещанное Хазаровским.
Закат был действительно великолепен. Здесь совершенно безумные цвета: багровый, оранжевый, золотой, лиловый. И асфодели покачиваются на проталинах и повторяют все цвета неба. И все цвета неба повторяет снег.
Меня вызывали по кольцу.
Чего и следовало ожидать.
— Анри, что ты делаешь? — спросил Ройтман.
— Любуюсь закатом, Евгений Львович.
— Где?
— На сопках.
— Я велел тебе домой идти. Четыре часа назад, между прочим.
— Я не думал, что вы так быстро приедете, Евгений Львович, извините. Сейчас иду.
— Ты знаешь, что в деревне творится?
— Нет. А что-то творится?
— Не то слово! У них девица какая-то пропала. Собираются искать всем миром. Грешат на тебя.
— Евгений Львович, я не ем девушек. Я их не ел даже одиннадцать лет назад.
— Не сомневаюсь. Только местное население не в курсе твоих кулинарных предпочтений. Они почему-то считают, что тот, кто покусывал армию Кратоса и сожрал пассажирский корабль, может и девушкой закусить.
— Не правы, — заметил я.
— Так, Анри. Может быть самосуд. Так что я вызвал полицию. И тебе гораздо выгоднее попасться мне с полицией, чем местным жителям.
— А что за девушка? Как зовут?
— Говорят, она за тобой бегала…
— Знаете, сколько их за мной бегало…
— Маша. Она убирала у тебя.
— А! Понял. Она маленькая совсем. Шестнадцати нет, наверное. Евгений Львович, я не ем детей.
— Угу! Последние одиннадцать лет, вроде нет. Все, Анри, мы тебя запеленговали. Стой, где стоишь. Про самосуд ты понял.
— Я их не боюсь.
— Угу. Ты ничего не боишься. Но, когда тебя раздирают живьем на куски, удовольствие не фонтан.
— Не разорвут. Я перед ними чист.
— Анри не лезь на рожон, я тебя умоляю!
Я не торопясь пошел в сторону деревни. Не собьется их пеленг, я от них не бегаю.
Девочку эту я знал. Она действительно за мной бегала. Иногда как бы случайно попадалась мне в моих скитаниях по окрестным сопкам. Мы тогда садились рядом на камень, и я рассказывал ей о цветах, о Кириополе, о Тессе. Совершенно невинно. Я просто не мог к ней испытывать никаких чувств, кроме, разве что, отцовских.
Ройтман встретил меня в окружении десятка полисменов на полпути до Чистого.
— Боже мой! Какой почетный эскорт! — сказал я.
— Анри, посерьезнее, — ответил Ройтман. — Они ее нашли.
— Живую?
— Нет. А у тебя с гормональным фоном творится черт знает, что. Если бы ты мне сам объяснил, было бы гораздо лучше.
