— Закончится — что?
Я не отвечаю.
— Не очень-то ты мне нравишься в таком состоянии.
— А раньше как, нравилась?
— О да! Ты же знаешь, как я тебя люблю…
У меня нет сил смеяться. Намек на дипломатичное хихиканье незамедлительно перерастает в приступ болезненного кашля. Ансельм порывается совершать какие-то активные действия, ну, там, вызвать персонал, поднять тревогу, но я пресекаю его энтузиазм слабым взмахом руки.
— Глупости, сейчас пройдет, — хриплю я перехваченным горлом.
И мы снова сидим молча, сцепившись пальцами и мучительно гадая, какими еще словами скрепить эту внезапную близость.
— Я слышал, ты добралась-таки до своей планеты, — говорит он осторожно.
— Угу.
— Расскажешь?
— Не сейчас.
— Но ты хотя бы нашла то, что искала?
Мысленно выстраиваю элегантную в своей пошлой завершенности слове сную конструкцию вроде «Скорее, утратила то, что имела…» Но произнести не могу. Меня душат слезы. Тоже вполне себе затасканная метафора, и я никогда не думала, что она имеет какое-то отношение к реальности. Еще и как имеет.
Едва успеваю выжать из себя:
— Ансельм, милый, я устала…
Он бормочет что-то смущенное, неловко целует меня в макушку и исчезает. Не хочу, чтобы он уходил. Не хочу, чтобы он остался. Ах, как это по-женски, ах!..
Едва только за ним затворилась дверь, срываюсь и, путаясь в зайцах, опрометью несусь в ванную. Делаю несколько глубоких вдохов, чтобы задавить истерику в зародыше. И тут же складываюсь втрое от чертова кашля.
Я форменная развалина. Нет, скорее бесформенная.
Швыряю в себя пилюльку из тех, что у меня здесь повсюду, в пределах протянутой руки: на столе, под подушкой и, разумеется, в ванной возле зеркала, жестокосердно демонстрирующего мою зеленую в багровых пятнах физиономию. Кашель угасает, я снова в порядке. Молодой вампир в телесной немощи, потому и зеленоватый.
Вернувшись в палату, обнаруживаю, что со мной желает общаться дистанционно некто Марк Фрид.
Не припоминаю такого в числе своих знакомцев. Наверное, кто-то из прежней жизни, с той стороны мтавинского терминатора.
Так и есть. Марк Фрид, математическая вселенная. Ему-то что от меня нужно?
Больше всего мне хочется упасть в постель и бездумно следить за движением фигур на потолке в надежде, что придет избавительный сон. Тем не менее даю согласие на контакт.
Марк Фрид не является на экране видеала. Он настаивает на эффекте vis-a-vis. Ему, видите ли, так привычнее. Но я не намерена приводить палату в порядок ради счастья принимать научную знаменитость у себя в гостях. И мне плевать, как я при этом буду выглядеть: применительно к моей персоне режимы «ужасно» и «очень ужасно» для постороннего глаза не сильно различаются.
Опускаю шторы, выбираю свободный от мебели и напольных ваз пятачок, после чего даю согласие на визит.
На указанном пятачке возникает фонтан призрачных струй, которые резво меняют цвет наподобие веселенького китайского фейерверка. Весь этот плезир длится не более нескольких секунд, а затем струи тускнеют, стягиваются в подобие человеческой фигуры из мутного стекла, по которому беспорядочно мечутся яркие сполохи, сообщая фигуре плоть и цвет.
Марк Фрид пребывает в позе роденовского «Мыслителя», если не считать просторной драпировки на телесах отнюдь не атлетических статей и банальной табуретки вместо камня под задницей. Со времени нашей встречи его лохматость сильно повысилась, и к ней прибавилась асимметричная курчавая бородень.
— Ага, — начинает он без предисловий, внимательно разглядывая меня блестящими темными глазками. — Теперь припоминаю. Мы встречались раньше в…
— Математический Кампус, — говорю я. — Хайдельбергский университет.
— Так это же совсем рядом! У меня свободный вечер, что, если не откладывая…
— Меня там нет, доктор Фрид. Мы с вами находимся сейчас в моей палате, в клинике для ревенантов. Центральная Россия, где-то неподалеку от реки Волга, если это вам о чем-то говорит.
— Гм… ревенанты… Если вы нездоровы, то мы можем…
Его манера обрывать фразу сразу после того, как становится ясен ее смысл, начинает меня бесить.
— Вряд ли я стану здоровее в обозримом будущем, доктор Фрид. Вы ведь не затем меня нашли, не так ли?
— Зовите меня Марк. — Он смущенно улыбается в свою нелепую бороденку. — Вообще-то, моя фамилия — Фридман, но за минувшие столетия в точных науках накопилось столько Фридманов, что поневоле приходится озаботиться уникальной идентификацией… хотя и Фридов, если честно, тоже предостаточно. Могу я обращаться?..
— Мое имя Антония, если вы помните. Вы вправе редуцировать его по своему усмотрению.
— Я не помню, но полные сведения об авторе присутствуют в заголовке реферата. Анти… по-моему, недурно звучит…
—.. что в переводе с греческого означает отрицание. Это как раз про меня.
— Хорошо, Анти. Теперь, когда мы определили исходные условия… Я прочел ваш реферат о новом классе метаморфных абстракций.
— Но я не…
— Я читаю все работы, где упоминаются гильдерманово пространство и смежные математические представления, — прерывает он меня с внезапным раздражением. — На это уходит чертова прорва личного времени, но иного способа оставаться в актуальном метаморфном дискурсе не существует.
Забавно: всего только пару дней назад я исполнилась бы энтузиазма и вся целиком, от пяток до макушки, обратилась во внимание. Еще бы — выдающийся математический ум нашел время для визита, направил на меня лучи неравнодушного внимания! Вот была бы прекрасная инъекция моей зачахшей самооценке. Благовидный повод напомнить о своем существовании ушедшим в научный отрыв обитателям Кампуса. Да вообще было бы классно.
Но не сейчас.
Я спокойна, как ящерица в холодной норе. Мне все равно, что он скажет.
Однако политес надлежит соблюдать.
— Тогда, док… Марк, у вас найдется пара слов по поводу и моего скромного труда.
— Конечно, найдется. — Он встает и начинает расхаживать вокруг своей табуретки, иногда выбредая за пределы пространства vis-a-vis и незаметно для себя проходя сквозь какую-нибудь ненароком подвернувшуюся вазу с сухими колосьями. — Пара слов… именно пара… — Его голос обретает академический металл. — Проблема в том, Анти, что ничего принципиально нового вы не открыли. Класс подобных метаморфов давно известен. Он описан еще в прошлом веке в работе Сигэмицу и Эммана «Парадоксальность и эстетика алгебраического абсурда». Между прочим, Эмман — это японская фамилия, точнее, псевдоним, как у меня. И употреблен по той же самой причине. Настоящая фамилия ученого была Ямамото. Следовательно, он был обречен затеряться в толпе однофамильцев, а то и полных тезок. «Эмман» означает «мир и согласие»… — Марк Фрид снова устраивается на табуретке, как на насесте, и смотрит на меня испытующе. — Вам не интересно?
