Какие-то полтысячи лет назад?
Там, на этой крошечной выпуклости, называемой Европа, разжигали костры, раз и навсегда доказывая нашу уникальность?
Здесь, на стыке двух ничтожных континентов, впервые сумели подняться в черное небо?
А с той стороны шарика и до сих пор считают себя самыми-самыми совершенными?
Зачем мы вышли в космос! Зачем придумали джамп! Надо было остаться — на огромном-преогромном шаре… нет, на огромной равнине, прочно покоящейся на трех китах и трех слонах. Строить дома, вести философские диспуты, влюбляться, растить детей… и никогда, никогда не сомневаться в том, что над нами — голубой хрусталь небосвода. Пусть бы глупые Хиксоиды и Алари залетали к нам с той стороны хрусталя, качали уродливыми головами — и уносились обратно. Ценности не представляем… сколько таких миров на обочине галактики?
Нет же, нам показалось мало бесконечной планеты на крепких, натруженных слоновьих спинах. Мы прыгнули в черное небо — и Земля легла в ладони. Уже не та, что раньше.
Киты нырнули в черноту, слоны захлебнулись и утонули, Гагарин посмотрел в крошечный иллюминатор и радостно воскликнул — «она маленькая».
Да, маленькая. И становится все меньше. «Что за беда по сравнению с мировой революцией?» «Что за беда по сравнению с величием мироздания?»
Слишком далеко и слишком быстро мы прыгнули. Отправились искать других, еще не найдя себя. Нам ведь не место под чужим солнцем было нужно, не железный рудник на Луне, или урановые копи на Венере. Мы искали ответ. Искали путь. Константу, рядом с которой меркнут наши беды и проблемы.
А нельзя было уходить с Земли с этим грузом.
…Я разжал руку, выпуская бело-голубой шар. Пусть себе летит.
— У тебя течет кровь, — сообщил счетчик.
Аптечки в корабле Геометров не было. Или я просто не знал, где ее искать. Обвязав шею носовым платком, я положился на то, что кровотечение все-таки поверхностное. Куалькуа, верный своему принципу невмешательства по мелочам, не потрудился закрыть рану.
— Что ты будешь делать теперь?
В кабине было тесно. Слишком тесно для трех человек и рептилоида. Станция «Гамма» висела в десятке километров от нас, уже неподвижная, в боевом состоянии. Но стрельба пока не началась.
— Ты стал преступником перед своей планетой. Зачем?
— Думаешь, я не прав? — спросил я рептилоида.
— Не важно мое мнение. Что теперь собираешься делать ты?
— Поговорить с дедом.
— Хорошо, — согласился счетчик. Секундная пауза — пока он уступал место деду… — Дубина!
— Спасибо, дед.
— Не за что! Дубина! Уходи отсюда, не виси в прицелах!
— Думаешь, попытаются уничтожить?
— Вопрос времени! Командуй!
Дед был не просто рассержен — разъярен:
— Совершать глупости — не преступно. А вот не доводить их до конца — преступление!
— Надо что-то делать с ними…
Я указал на неподвижные тела Данилова и Маши. Рептилоид оскалился:
— Что? Что теперь делать? Или мы снова вместе, или выбрасывай их в вакуум! Иного не дано!
Закрыв глаза, я потянулся к разуму корабля. Не было времени вести разговор. Я просто передал ему свое желание.
«Ядро».
На самом деле я не рассчитывал, что это окажется так просто. Геометры бежали оттуда, и все полеты к центру Галактики могли быть под запретом. Я настраивался на долгий спор, на словесную эквилибристику, уверения в необходимости такого полета для Родины. Возможно — на вмешательство Карела и взлом компьютера.
Не может же корабль так просто согласиться!
Выполняю.
Экраны померкли, сохранив лишь бледное желтое свечение. Исчезла Земля, исчезли звезды, исчез космос. К горлу на секунду подкатила тошнота.
И все.
— Что происходит? — спросил дед. Нервозность, которую не мог передать речевой аппарат рептилоида, угадывалась в резкости вопроса.
— Кажется, мы уже в пути, — растерянно ответил я.
— И никаких приятных ощущений? Жалко… — похоже, дед шутил. И не иначе, как от волнения. — Петр, ты уверен? Куда мы летим — к Ядру, или к Геометрам?
Время полета — двенадцать часов шестьдесят три минуты.
Я прикинул время.
— Похоже — что к Ядру, деда.
Рептилоид закряхтел, заворочался. Потом сказал:
— Слишком просто… как-то слишком просто. Я не люблю, когда все начинается слишком удачно.
Я мог бы сказать, что плен, побег и разгром единственной российской боевой станции — вовсе не гладкое начало. Только не до пререканий было сейчас.
Совсем не до пререканий.
— Дед, надо что-то делать… с ними.
Рептилоид медленно перевел взгляд на обмякшие тела гэбистов.
— Решай это сам, Петя. Решайте это вместе с Карелом.
Секунда — и взгляд счетчика изменился.
— Они слышат нас, Карел? — спросил я.
— Да. Я блокировал только двигательную функцию.
— Освободи их.
Счетчик выдержал паузу — не размышляя, конечно, а лишь демонстрируя мне свои раздумья.
— Ты уверен, Петр?
— Да.
Чешуйчатая лапа небрежно скользнула по руке Данилова, шлепнула Машу по щеке. И люди зашевелились.
Я молча смотрел, как недавние друзья и еще более недавние враги обретают власть над своими телами.
Данилов широко зевнул — будто человек, пробуждающийся от мирного и сладкого сна. Видимо, спазм сводил мышцы. Лицо исказилось в болезненной гримасе.
— Сволочь ты, Петя…
Я молчал.
— Сволочь и дурак…
Данилов помог Маше присесть. Нелепо, чудовищно нелепо и неправильно было то, что четыре человека, один из которых даже не имел больше человеческого тела, готовы сейчас сцепиться насмерть в утлой скорлупке чужого корабля.
— Не с меня все началось, — сказал я. Понимая, что не стоит перед ними оправдываться, не стоит хотя бы потому, что я не чувствую никакой вины за собой.
— Ты все сломал… — тихо сказала Маша. — Все!
Я молча дотронулся до забинтованного горла. Платок уже промок насквозь.
Рептилоид сидел между нами — демонстративно вялый, равнодушный. И все же он был единственным барьером.
— Что ты хочешь сделать? — опять заговорил Данилов.
— Я уже объяснял, — устало ответил я.
— Что ты хочешь сделать с нами?
— У меня нет выбора.
— Понятно, — на лице Данилова отразилось презрение.
— Вам придется идти со мной. До конца.
— Ты хоть понимаешь — куда идешь?
— Нет, — легко согласился я. — И никто не знает. В этом-то и вся соль, как ни странно.
Повисло молчание. Ни единого звука в тесной кабинке, ни малейшего ощущения полета. Четыре маленьких куска пустоты — в великой пустоте.
