Не его это дело — тутошнее копошение муравьиное.
Он круто взял влево, забрался опять в глубину рощи и, выбрав опытным глазом разлапистое дерево, полез наверх — устраиваться на ночлег, благо в любом путешествии у него всегда была при себе тонкая, но крепкая веревка, чтоб обвязать ствол, а потом и себя под мышками. Смеркалось быстро, и, когда он закончил ужин, стряхнув последние крошки, было уже совсем темно, только слабо мерцающие огоньки блуждали где‑то внизу, на уровне первых веток.
— Ну что, пирлюхи малые, светляки лесные, посторожите? — проговорил он с усмешкой.
А ведь поняли. Закрутились, выстраиваясь в одну нить, и пестрой светящейся змейкой устремились прямо к нему.
— Да куда ж вы скопом, бестолковые вы мои! По вашему хороводу меня первый же подкоряжник припозднившийся углядит. Парочки довольно.
Две почти бесцветные ночные летуньи порхнули к нему и устроились прямо над головой — не нагадили бы только часом; остальные рассеялись звездной россыпью, не удаляясь, впрочем, от его не вполне человеческого пристанища. Его нисколько не удивляло то, что они понимают его слова и беспрекословно ему повинуются — стало быть, таков обычай тутошних малых тварей. И не такого он навидался! Так что сейчас он мог бы приказать им сложиться в знак светящийся, цветок дивный, что ли… Отослал бы он этот знак прямо в Зелогривье, где невысокий дом и крыша с башенкой… Только не следует этого делать. Не по–мужски это — напрашиваться, когда ясно сказано: не об чем нам больше гуторить!
Так и полулежал он на развилке ветвей, покачивая белым сапогом, и обида — оборотная сторона простоты душевной — гнала прочь нездешние, тихрианские сны…
Утро бодрости не принесло: разъелся на амантовых харчах, потерял странническую сноровку. Косточки ломило. Ну да ничего, и десятка дней не минует — загонит он себя в норму. Только идти, не оглядываясь, чтобы поскорее очутиться подалее от этих мест, где один паршивый городишко отличается от другого всего лишь блевотиной ящеровой.
До сих пор он не мог найти причины, по которой этот мир был ему так нелюб. А сейчас нашел, и было‑то это всего одно слово: он был неинтересен.
Подсказала словцо Мадинька–разумница, удружила.
Вот он и шагал, спускаясь с одного уступа на другой, и ежели не находил дороги — кликал пирлипель, и уж какая‑нибудь из этих разноцветных стрекоз обязательно указывала ему или заросшую тропку, или удобный спуск, а то и просто ягодную россыпь; они небольно стреляли ему в лоб, точно кузнечики, в случае угрозы — чаще всего это были ползучие гады и слизни размеров невиданных; но и опасности тут были такие, что вызывали разве что мелкую досаду. Города он обходил стороной, примечая лишь диковинные сочетания красок на становых домах да изгородях: то это был исчерна–зеленый тон с редким кровавым крапом, то полосчатый лилово–алый, то нежно–сиреневый, на который поглядишь вдругорядь — а он уже изумрудным прикинулся; встретился и черненый, словно крытый сажей, неприветный стан, над которым кружили такие же черные летучие звери, издающие высокие лающие звуки, вместе с шумом крыльев сливающиеся в нестерпимый гам; был и непорочно–белый, что собственный сапог, и розовый с теплыми древесного цвета прожилками… Но Харр нутром чувствовал, что людишки‑то в этих стенах диковинных одинаково копошатся на том же месте, где впервые увидели свет, и никакой заботы не теплится в их куцых умишках, кроме как добыть себе кусок, чтоб голодным не заночевать.
Может, потому и не захотела больше с ним разговаривать Мадинька, что и ей это неинтересно?..
А уступы все следовали один за другим, и Харр не мог надивиться: сколько ж можно спускаться вниз? Наконец и удивление это притупилось. Счет дням он как‑то незаметно для себя потерял, да это было и не важно: все равно он не знал, когда наступит Белопушье. Иногда сеялся мелкий дождичек, но совсем теплый, от которого не намокала даже усыпанная крупными лесными иголками красноватая земля. Часто вставали радуги, веселенькие, не зимние; мало–помалу он па–чал подозревать, что уже находится в таких местах, где белых небесных хлопьев и вообще‑то не бывает. Слишком низко он спустился, если считать от Зелогривья. Лес опять поменялся на лиственный, потом на мелколистный кустарник, и наконец тропа вывела его к двум каменным столбам, которые, точно естественные ворота, открывали ему дорогу в бескрайнюю степь.
Он подошел к ним, оперся плечом и замер, вдыхая запахи незнакомых трав и пытаясь припомнить то пьянящее, восторженное ощущение возвращенного детства, которое нахлынуло па него, когда он па далекой родимой Тихри впервые увидел необозримые просторы земель Лилилиеро, Князя Нежных Небес.
Ничего похожего. Трава была суховатой и колкой, шелестела зло, точно предостерегая его от того, чтобы ступить на нее. Кое–где из этой травы выступали белые, точно высохшая кость, столпообразные камни, порой достигавшие изрядной высоты и тем наводившие на мысль о собственной рукотворности. Не были бы они такими здоровенными — казались бы просто указующими вешками. Но не великаны же их обтесали да торчмя поставили!
Как и всякая нелепость, это было тревожным знаком. Да еще отчетливый запах падали. Харр закрутил головой, пытаясь определить его источник, и вдруг прямо перед собой увидел бесшумно появившегося человечка, доходившего ему разве что до груди, щуплого, в одной грязной тряпице вокруг бедер.
— Что продаешь, прохожий–перехожий? — прощебетал он, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
Делал это он тоже как‑то по–птичьи, высоко подтягивая колено и скрючивая пальцы с выступающими косточками.
— А я что, похож на менялу купецкого? — изумился Харр.
— Все продают, когда в Предвестную Долину вступают.
— Что‑то не предвещает мне она, что я тебе свое добро отдавать должен, — покачал головой Харр.
— Ничего ты мне не должен, прохожий–перехожий, а не продашь — м’сэймы долинные и так отберут.
— Хм, — проговорил Харр с интонациями, не сулившими долинным м’сэймам ничего радужного.
— Вон меч у тебя не свой, не иначе как грабленый — у м’сэймов оружие‑то под запретом; сапоги обратно не свои, фартовые — у них‑то все попросту, в шлепалках да ряднишке. Плащ махорчатый… Отымут.
— Что‑то по тебе не видно, что и ты можешь это добро задорого купить, — усомнился Харр.
— Я бесценное дам, — с достоинством произнес карлик. — Гляди!
Харр вытянул шею, заглядывая за камень — не иначе как этот недомерок сейчас попытается всучить ему захудалый амулетишко; но за камнем притулилась земляная хижина, сложенная из кусков дерна, и такая же тщедушная бабка, скрючившись, выносила из нее длинную флягу, а если приглядеться повнимательнее, то просто шкуру крупной змеи, наполненную водой. С обоих концов этот кожаный чулок был завязан узлами, от одного к другому тянулась бечевка — сделано не без ума, запаса влаги дня на три хватит, а нести можно и за плечом.
