— Во что же ты превратился, Валера?
— Не бойся, я тебя не обижу, — невозмутимо ответил он. — Не обижу по старой памяти.
Мы были одноклассниками. Никогда не дружили, но знали друг друга с детсадовского возраста. Я не верила, никак не верила, что это он. Невозможно такое, чтобы тощий длинный пацан с тонкой шеей, сидевший когда-то за соседней партой, вдруг выволок тебя из постели, приставил бы к голове пистолет и поволок бы куда-то, не дав даже нацепить тапочки… Все это я монотонно выкладывала ему в спину.
— А ведь ты неправильно себя ведешь, — отозвался он. — Разве тебя не учили, как надо себя вести, если вдруг попадешь в заложники?
— Что?
— На террориста смотреть нельзя. А еще молодым красивым женщинам запрещено демонстрировать свои прелести.
— Пошел ты… в баню.
— А еще бандитов нельзя провоцировать, реакция может быть неадекватной. Покладистой надо быть.
Я обозвала его свиньей, он в ответ только хмыкнул. За иллюминатором становилось все темнее, в салоне автоматически включилось мутное освещение. Рыжаков вышел в эфир:
— С вами говорит капитан Рыжаков Валерий Александрович. У меня на борту находится президент государства Осень Сурепова Александра Владимировна. За ее возвращение я требую исправное космическое судно не меньше канонерской лодки и двадцать миллионов соло. Требую оставить деньги в канлодке в ходовой рубке. Убедившись в их наличии и в собственной безопасности, я оставлю госпожу президента на борту челнока. На связь выходить не буду. О том, что мои требования выполнены, прошу сообщить в эфир.
— Почему ты больше не будешь выходить в эфир? — спросила я, когда он повернулся.
— Заложникам нельзя задавать вопросы террористам, — назидательно ответил Рыжаков, но я не могла смолчать:
— Государство после оккупации понесло серьезные убытки, а ты собрался отобрать у налогоплательщиков такие деньги!
— Как ты думаешь, сколько ты стоишь, Сурепова? Ты всегда была о себе высокого мнения. А двадцать миллионов — это всего лишь четверть годового бюджета Осени. Смею заметить — всего лишь того, который числится в официальных отчетах. Кстати, Сурепова, за четырех мужчин я требовал ровно столько же, так что обижаться тебе не на что. Разве что на то, что я возвеличил твою гордыню, а для тебя это вредно.
Я испытывала двоякое чувство. Присутствие человека, которого я знала с детства, вместе с которым я росла и училась, успокаивало. С другой стороны, все происшедшее со мной не вписывалось ни в какие рамки, положение мое было чрезвычайно опасным, а одноклассника своего я узнавала с большим трудом и все больше убеждалась, что и вовсе его не знаю. Постепенно стал подкрадываться страх, естественный в таких условиях. Рыжаков был небрит, неухожен, выглядел измотанным, а лицо его, по-мужски красивое, было жестоким и от того пугающим. Также пугал нехороший, тяжелый взгляд. Я бессознательно сбилась в комок, подтянула колени к подбородку и натянула ночнушку на самые пятки. Блин-компот, ведь на мне не было даже трусов! В добавление к собственным раздерганным чувствам я прониклась чувством обидного унижения. Неужели это все ты, Валерка Рыжаков?!
Я ощутила тошнотворную перемену курса вверх на курс вниз. И снова не удержалась:
— Куда мы летим?
Он ответил не сразу. Наверное, обдумывал, как ему держаться со мной.
— Мы возвращаемся, — наконец вымолвил он.
— Возвращаемся? — обрадовалась я. Мне померещилось, будто я стала невесомой, настолько сильным было облегчение. Рыжаков обернулся и расхохотался мне в лицо:
— Нас будут искать на орбите, а мы отсидимся в лесу.
Всё. Больше я с ним не заговаривала, замкнувшись в гордом и униженном молчании.
Рыжаков обосновался в пещере в горах. Он поставил перед выходом закопченного космического мастодонта, пышущего смрадным жаром после спуска из верхних слоев атмосферы. Он отстегнул наручник от моей руки, грубо перетащил меня из салона в пещеру и привязал к машине длинным проводом, словно козленка. Из пещерного зева, откуда-то из-под земли, несло влажным холодом. Я успела полностью проникнуться страхом, как и положено заложнице, и вела себя смирно. Я и в самом деле опасалась спровоцировать одноклассника в своей несчастной ночнушке. Без трусов я чувствовала себя страшно уязвимой, как будто этот кусочек ткани мог бы меня при случае спасти. Приближалась ночь, и страхи мои все усиливались. Рыжакова долго не было, затем он принес зверька, подстреленного им и уже разделанного. Тушку он швырнул мне:
— Приготовишь.
Внутри пещеры он разжег костер. Из челнока (я уже узнала от него, что эта кошмарная машина есть челнок) он принес в пещеру металлическую конструкцию непонятного мне назначения и приспособил над костром. Я, не поднимая глаз, молча жарила на этой конструкции тушку. Он разделил мясо пополам. Есть не хотелось, но я заставила себя поесть, силы могли еще понадобиться. Безумно хотелось принять душ. Рыжаков затоптал костер ногами в армейских ботинках, затем хищно цапнул меня за руку и поволок обратно в челнок. Там он снова приковал меня к прежнему месту и бросил мне свою безрукавку. Надо полагать, можно устраиваться на ночлег. Сам завалился в кресло пилота и немедленно заснул.
Безрукавка воняла мужским немытым телом и была тяжелая, будто нашпигованная металлом и, главное, я не могла уместиться под ней целиком, но все же это было лучше, чем целомудренно прикрываться локтями и коленями. Думала, что не засну, и в самом деле долго настороженно прислушивалась к дыханию спящего мужчины, почти незнакомого мне человека. Предыдущей ночью мне бессовестно снился Власов. Он понравился мне, когда топтался у меня в управе, удивляя меня совсем не домашним, неприрученным видом. Роскошь президентских апартаментов как-то стушевалась в его присутствии. Такие барсы плохо поддаются дрессировке, и эта мысль мне нравилась. Потом он всю ночь мне снился, и я томилась во сне от всплывших наружу глубоко запрятанных желаний. Теперь мы с ним о чем-то беседовали, сблизив лица, черных очков на нем не было, были яркие серые мужские глаза, и меня снова томило желание.
А потом меня будто толкнули в бок: я вдруг увидела в открытый люк, что уже светло, услышала чириканье мелких птичек. Рыжакова не было. Я рывком села. Трясясь от утреннего холода, я стала разминать затекшие конечности. Я была разбита, будто всю ночь грузила уголь. Рыжаков ушел, а я даже не услышала. Довольно долго я тупо сидела на месте. Потом он появился с добычей. Он наловил рыбы и снова потащил меня в пещеру. Пока разжигал костер, смотрел на меня с усмешкой.
— Где твоя спесь, Сурепова? Всю жизнь к тебе на сраной кобыле не подъедешь. В школе даже списывать никому не давала, помнишь? Всю жизнь смотришь на всех свысока, как на холопов. Ну-ка, признайся, секретутку свою за волосы ни разу не таскала? Нет? Что-то слабо верится. Куда твоя гордость подевалась, а? На рыбу, пожарь, да пошустрей поворачивайся. Я тебя не обижу. Даже несмотря на то, что ты передо мной сейчас голая. Ты ж не только тапочки не нацепила, трусы тоже.
