— Не обязательно же на боевики ходить…
— А на что тогда ходить? Может, на мелодрамы? Так они ведь еще хуже! «Я любила тебя! Но ты предал мою любовь! Ы-ы-ы-ы!» Одни сопли… — Голос Тани звучал ожесточенно.
— Можно сходить в кондитерскую, чаю попить с эклерами.
— Я на диете.
— С каких пор, интересно?
— С сегодняшнего вечера, — буркнула Таня. — И вообще, что ты ко мне прицепилась?
— Ну у тебя и хара-а-ктер…
— Какие есть — такие есть!
— Пошла бы хоть погуляла… Может, с кем-нибудь познакомилась бы…
— Ага. В такую погоду познакомишься, как же… С песиком бродячим, с Шариком. Или с Дружком. А что? Чем не сюжет для мелодрамы? «Таня и Дружок». В конце оба умирают от чумки. — Таня устало уронила голову на руки, но вдруг встрепенулась и нервно добавила: — И, кстати, с чего ты взяла, что я вообще хочу с кем-то знакомиться?
— Знаешь, Танек… Только ты пойми меня правильно… — вкрадчиво начала Люба. — В Великой Конкордии есть такое общество для молодежи — «Чистая земля».
— Слышала. Это которые убирают везде за бесплатно, что ли?
— Да нет, убирают материализаторы. Материализаторы Абсолютной Чистоты. А парни и девушки из «Чистой земли» — они другую чистоту блюдут. Половую, — пояснила Люба. — Я когда в Хосрове была, мне сунули проспект пропагандистский… Там такие лозунги были!
— Лозунги?
— Ага. «Воздержался сегодня — воздержись и завтра!» Или такое: «Кому по силам воздержаться — легко за Родину сражаться!» Они там и среди семейных пар соревнования устраивают. Кто дольше воздержится.
— Ай молодцы, — угрюмо процедила Таня. — Только к чему ты мне все это рассказываешь?
— Да ни к чему. Просто хочу знать, не вступила ли ты, случайно, в ряды общества «Чистая земля»? Не попала ли в сети коварной конкордианской пропаганды?
В комнате повисла неловкая пауза.
Таня тупо пялилась в планшет. Нарядная, праздничная Люба наматывала на шею нежный белый шарф из ангорской шерсти, примеряла у зеркала пушистый берет, тоже белый…
Вдруг Таня резко повернулась к Любе. Щеки ее пылали.
— Ну а что ты предлагаешь, Люб? Что? Вот ты конкретно что-то предлагаешь? Или тебе просто поиздеваться надо мной хочется?
— Издеваться не люблю и не умею. За издевательствами к комендантше лучше обращаться, к тете Клаве. Это раз, — строго сказала Люба. — И я тебе совершенно конкретно предлагаю пойти со мной. Это два.
— А куда это ты собралась?
— В культурный центр «Перископ». На литературный вечер. Мне там Андрюха свидание назначил!
— С каких это пор твой подводник интересуется литературой?
— Литература ему до лампочки, — простодушно ответила Люба. — Просто народу на вечере ожидается много. Вот их группу в полном составе и отрядили, чтобы следили там за порядком. А вдруг господа-поэты вздумают безобразничать?
— А-а, понятно… Так себе и представляю — половина народу пьет портвейн в буфете, а вторая половина употребляет прямо в зале, под чтение стихов. Носы красные, перегаром несет… А бедным кадетам все это карауль!
— Какая же ты все-таки язва!
— Такая уродилась! И если кому-то не нравится, я себя любить совершенно не заставляю! — С этими словами Таня вновь уставилась в экран и с наигранным энтузиазмом принялась рассматривать вторую резную крышку Голубиного Саркофага.
Крышка была искусно инкрустирована лазуритом уникального химсостава, залегающим, между прочим, на соседней от Авлиды планете Каринтия. Каким образом, дорогие товарищи, лазурит с Каринтии очутился в распоряжении декораторов саркофага, творивших в доиндустриальную эпоху, при полном отсутствии не только ракето- но и самолетостроения? Правильно, товарищи. Перед нами — еще одна загадка ксеноистории!
Таня была уверена, что Люба непременно обидится и уйдет на свой вечер, громко хлопнув дверью.
Но ничего не нарушило тишину комнаты. Лишь за спиной у Тани деликатно заскрипела половица.
— Ну, Танюшка, ну, зайка… Не будь же ты такой противной! — ласково пропела Люба, касаясь своей напудренной щекой Таниной горячей шеи. — Пойдем со мной. Развеешься.
Глава 5
Наедине с Глаголом
Февраль, 2622 г.
Долина реки Стикс-Косинус
Планета Глагол, система неизвестна
А 23 февраля, в День Армии и Флота, случилось чудо. Самое настоящее.
Нет, Злочев не воскрес. И не спустились к нам с небес чины ангельские, чтобы сокрушить огненными мечами нерусь и нежить в лице майора-воспитателя Кирдэра, коменданта Шапура и их насупленных подчиненных.
И даже в столовой нас кормили чем всегда — кебабами и киселем.
И все же…
…Она висела на стене нашего барака. Как раз напротив двери.
Она привлекала взгляды — как и всякая красавица.
Она была проста, как и все по-настоящему ценное. Незамысловата, как правда.
И неудивительно, что мы смотрели на нее — на нашу стенгазету — во все глаза.
Мы не сразу решились подойти к ней поближе. А когда подошли, то долго рассматривали ее в почтительном молчании. Читали и перечитывали. Охали и ахали.
И, уверен, каждый из нас втайне размышлял о том, как отблагодарить лейтенантов Покраса и Мухарева за… уверен, не только я затруднялся в выборе единственно верных слов.
«За поднятое настроение»? Нет, все-таки настроение — это что-то сиюминутное.
«За встречу с прекрасным»? Но хотя наша стенгазета и была прекрасна в каком-то высшем смысле, не требовалось безупречного вкуса эстета Бабакулова, чтобы признать, что портреты Соколова куда прекраснее карандашных рисунков Покраса.
В таком случае за что же мы должны были благодарить лейтенантов Покраса и Мухарева?
Подходящую формулировку я подобрал лишь спустя несколько часов, попав в пренеприятную переделку. «За возвышение воинского духа». Вот за что.
Размером наша стенгазета была где-то метр на полтора.
Вверху алела надпись «23 февраля». Под ней буквами поменьше было написано «Служу России!». Рядом вился на карандашном ветру наш родной триколор.
Под тщательно выполненной шапкой — Покрас рисовал карандашами, позаимствованными в культблоке (красок там, увы, не нашлось) — помещались материалы, написанные Мухаревым.
Когда я как следует рассмотрел нижний правый угол, у меня дыханье сперло. Потому что там, записанный округлым мухаревским почерком, располагался рассказ о приключениях лейтенанта Пушкина на борту яхты «Яуза». Причем с картинками! С самыми настоящими! Числом две.
На первой я, нарисованный вполоборота к зрителю, объясняю стратегическую обстановку двум носатым балеринам (их груди, хотя и скрытые корсетами платьев, были проработаны с особым тщанием — чувствовалось, художника интересовала «фактура»), а на заднем плане маячат два окарикатуренных клона-автоматчика со зверскими лицами. Их головы и шеи — практически одинаковой ширины.
