И специальность у Покраса была неромантичная — не комендор и не командир башни, а оператор элеватора. Какого такого элеватора? Снарядного.
В общем, так себе товарищ по несчастью. Поэтому когда Лева-Осназ, исподтишка указывая в сутулую спину ковыляющего в уборную Вениамина — так звали Покраса, — злым шепотком сообщал мне «вот из-за таких тюфяков войну и просераем», я не возражал. То есть правдолюб во мне знал: если мы и проигрываем войну, то вовсе не по вине вялых офицеров, а из-за стратегической внезапности конкордианского нападения. Но кому охота спорить на больные темы?
Однако после газеты я изменил свое мнение о лейтенанте Покрасе. Так иногда случается, когда разгадываешь кроссворд. Вдруг всплывает царь-слово, какая-нибудь идущая через всю крестословицу «урбанизация» или «иридодиагностика», которая сразу вскрывает все твои промахи и проясняет картину.
Таким ключевым словом в моем случае и был художественный талант Покраса, проявившийся в его рисунках. Мне лично теперь было ясно: Вениамин вовсе не тупой тюфяк. Не трус и не зануда. Он просто художник. Человек из другого мира. Столь же чуждого нашему — миру военных, — как великий космос балета или таинственные мозаичные лабиринты ученых-византологов.
Разве можно требовать от окуня, чтобы он скакал, как заяц? Можно, но глупо.
Точно так же глупо требовать от Покраса знания сальных анекдотов и виртуозного владения приемами рукопашного боя.
Выходило, что жизнь Вени Покраса — о которой он впоследствии довольно много мне рассказывал — сплошная череда печальных недоразумений. И Академия — недоразумение. И элеватор его — недоразумение. И плен — тоже в общем-то недоразумение…
Может быть, когда война окончится, у Покраса еще будет шанс все эти недоразумения уразуметь и исправить? Пойти учиться на живописца или, допустим, на графика?
А вот за фигурой лейтенанта Мухарева никаких жизненных драм или недоразумений не маячило.
Балагур, патриот и виршеплет, он каждый вечер проклинал клонов за то, что те не обеспечили лагерь музыкальными инструментами. В частности — гитарами.
«Уж я бы вам сыграл, соколики! И цыганочку, и латину, и частушки! И свои песни исполнить охота. А так…» — досадливо ударяя кулаком по колену, заявлял Мухарев.
Барак вежливо поддакивал — дескать, не хватает нам гитар, еще как не хватает. Но это на словах. На деле же многие — и в том числе я — благодарили клонов за проявленную нерадивость. Хорошо, если Мухарев играет на гитаре так же славно, как о том рассказывает. А если нет?
В отличие от Покраса, который лелеял свой талант в давящей тишине барачных вечеров, Мухарев не «шифровался». Он был самым настоящим графоманом, живущим по принципу «ни дня без строчки, ни строчки без декламации».
Он без устали сочинял куплеты и каламбуры, по большей части неказистые и пошловатые вроде «Скажи-ка правду, Пушкин-брат, как живет твоя пушка без баб?»
Бывали, правда, среди шуток Мухарева и смешные. Например, пассажи лейтенанта Скочека, одного из баловней нашего барака, божественно рассказывавшего анекдоты и имевшего отчество Петрович (по которому его, разумеется, никто не величал, чай не Гладкий), он обычно комментировал восклицанием: «Люблю тебя, Петра творенье!» С легкой руки Мухарева Скочека иначе как Петратвореньем никто больше не называл…
Скромный литературный дар Мухарева развернулся в стенгазете во всю ширь.
По всем материалам чувствовалось — Мухарев прыгнул выше своей головы, взял рекордную для себя планку. Даже я, циничный сын своего циничного папы, и то едва не прослезился, когда читал передовицу, где были такие слова: «Господь всегда хранил Россию. Теперь Россией стала вся Земля!»
Несмотря на некоторую напыщенность этой фразы, по своей сути она была абсолютно верной.
И никаких пошлостей. Никакого похабства. В общем, в этот раз Мухарев превзошел самого себя. Может быть, музы и впрямь существуют? И одна из них взяла шефство над Мухаревым, осознав важность проекта?
Не скрою: меня посещали мысли о том, что Злочев, затей он стенгазету, написал бы передовицу лучше. У ГАБэшников, как свидетельствует история, литературный дар не редок. Какая-то связь мистическая есть между словом и разведкой. И мое недолгое знакомство с Костей эту мысль вроде бы подтверждало. Ну да бог с ним, с сослагательным наклонением. Больно.
Мухарев темпераментно повествовал обитателям барака о том, как они с Покрасом втайне вырезали и, спрятав под рубашки, уносили из культблока карты сражений, вклеенные в репринтный восемнадцатитомник «Войны XXI века» (под ред. ак. Соколова Б.В.), чтобы, склеив их затем воедино, получить бумажный лист нужной величины. Кстати, получилось довольно символично: на аверсе — наша стенгазета, на реверсе — карты Харьковско-Крымской наступательной операции. Когда Мухарев дошел до слов «в качестве клея мы использовали…», входная дверь нашего барака тихонько заскрипела.
Мы были так увлечены — кто рассказом Мухарева, кто своими патриотически-ностальгическими мыслями, — что обратили внимание на вошедшего только лишь тогда, когда за спинами у нас раздался знакомый тенор.
Это был голос майора-воспитателя Кирдэра.
— Что здесь происходит? — спросил Кирдэр.
Тон майора-воспитателя был бесстрастным, как обычно. А выражение лица… Я бы сказал, что его лицо в этот момент не выражало ничего, кроме сонной брезгливости.
Среди нас не нашлось никого, кто дал бы Кирдэру вразумительный ответ.
Даже каперанг Гладкий промолчал.
Есть такое слово — фрустрация. Так вот: это была она.
Представьте себе, что вы пришли в гости к любимой девушке и дело дошло до поцелуев. Спрут желания сжимает ваше тело, внутри у вас все горит. У нее — тоже. Вы бормочете какую-то нежную ерунду и готовы… ну, предположим, написать в ее честь поэму, совершить кросс-галактическое путешествие на списанном флуггере или устроиться наконец на работу. Ее глаза блестят, ее горячие губы обещают вам не менее, чем вечность. И тут появляются ее родители и бодро так орут из прихожей: «А вот и мы, молодежь! Не ожидали?»
Такими горе-ухажерами мы себя и почувствовали. И только одно желание нас томило: сделать так, чтобы наша стенгазета вдруг стала невидимкой.
— Я повторяю свой вопрос: что здесь происходит? — Кирдэр неспешно приблизился. Мы расступились. Не сказать «почтительно». Скорее «подневольно».
Наконец к Никтополиону Васильевичу, вернулась способность говорить.
— В соответствии с нашими традициями мы празднуем День Армии и Флота, — сказал каперанг Гладкий. — Надеюсь, это не запрещено?
— Это не запрещено, — кивнул Кирдэр, прищуриваясь. — А что это за вещь?
