сон. Гарсон, миссьон, пасьон, гравитасьон. Готовая под венец мимоза вплетала пчел во французские косички.
Двигавшиеся клином стекляшки калейдоскопа набирали светосилу моих воспоминаний. Зеркальные пластины отражались друг от друга, оставаясь в любом положении звездою. Выброшенная ею в конце пути энергия доходила до меня в новой неизведанной форме.
Моноклиналь перенесенных с земли энергообразующих пластов двигалась к центральному куполу. Мое эвакуированное, снятое с просоленных волокон сознание было проводником чужих мыслей, уплотнителем путанного, земного. Сгоняя углекислых червей со снежных карнизов багряного зимника, ведя разговор с пробравшимся в пазуху ветром, не приходя к закату, вспоминая сближение с родными, я находился в совершенно другом месте, боролся за выживание колонии на абсолютно другом уровне.
По пропахшим хозяйственным мылом коридорам шел не знавший жизни я, стремясь найти свою звездную маму. Жизнь ходила в ночном халате по подземным диаметрам дорог, веселя жалкими копиями полотнищ, шоколадными мундирами, заболевшими нацизмом актерами, царапающими письма на родную планету под красными фонарями домов в бюргерском стиле. И будто бы не было войны, широко раскрученного зла за пределами домашней системы, будто бы не было вечного духа, способного бороться с фашизмом в космосе.
Земля задрожала от пуска кораблей, от несших человеческий прах вагонеток, вызывая синдром белых пальцев, заглушая многоголосье общины. Швабская пленница Хелен заставила течь гавкающую немецкую по мерзлой каше забытого Рейна.
Er schließt die Augen, stößt ein langеs Krahah!
Gestreckt die Zunge und den Schnabel offen;
Matt, flügelhängend, ein zertrümmert Hoffen,
Ein Bild gebrochen Herzens sitzt er da.
Da schnarrt es über ihm:»ihr Narren all!
«Und nieder von der Fichte plumpt der Rabe»
Ist einer hier, der hörte von Walhall,
Von Teut und Thor, und von dem Hünengrabe?
Я выпорхнул за глотком лирианской свободы, раскрывая «внутренние пейзажи» её электронной природы. Меня не оставлял внушенный рождением страх пещерной аномалии, спектакль дуривший мою недоразвитую голову. Одетый по шаблону миропорядок сидел поношенным фраком, нелепым котелком на страницах уличных изданий. Коричневая чума узаконила познание бога, чувства, служение, размножение, потребление на неорганичной платформе чипов, электронных систем в серверных галереях всегда одинаково звучавшего города.
Мы прокатились по штольне от Беролинаплатц до прачечной во дворе госпиталя, где неподключенный биоматериал держал дельту сна, где бродившая лимфа обмирала у бездны денежного культа. Магнитные волны научились притягивать наши мысли. Рынок гулил жаргоном, калькой иностранных команд, ярмарочных чревовещателей. В отжившем баллон-слое стояло обсуждение самопродажи. Кислое электричество уносило по венозным рекам отработанные людские ресурсы. Она смотрела на меня во весь свой рост, на живой, непривитый орган русской земли, работавший на частоте единства, мы еще не знали наши всходы.
Мобильная декорация вагона въехала на манеж экзерциргауза. Кристаллы германия в облаковидных парапетах второго информационного кольца дарили капитану нахтвафе Риенци химеру двуглавого солнца. В ледяном спокойствии глаз единственного зрителя матово-белые лучи двигали скопление земных островов ритмами времени. Риенци прожил век, не прожив и минуты. Его размельченное сознание приняло в хроновизоре мученический образ сидевшего на шерстяном мешке Жука-Жука. Сорок шесть лет он вел безжалостную войну против живых людей. Он подводил упавшие до рабства человеческие оболочки под собранные им целевые энергии.
Он вошел в волну Абсолютного Разума и Порядка темным медузобразным сгустком. На экране гасли его слова: «русские привыкли к страдальческой жизни. Трудно поверить, что среди этих несчастных животных в лохмотьях могут быть люди». Факелы пролили огонь на зеленый вагончик. Мы переплелись длинами волн, возбуждавших запах Циклона «Б», проспиртовались в синильном киберпространстве, только бы не впустить воспоминание о выигранной нами войне. Мы давно не имели тел, копировали сумасбродные улыбки с посмертных масок памяти. В руке духовника Селивануса наливался тот еще эдемский фрукт — нейтронный брандскугель. В просветах между мирами догорало око надзирателя.
Сумерки обняли глазами отсеченную горизонтом башню Бурга. Невероятно уставший ото сна я жмурил засоренные тленом глаза. Помнившие в себе только мастера колонисты взметались из подземки перерожденными шарами. Дух их дедов вставал над их прадедами. Своей кожей я почувствовал отраженные от Земли импульсы. Акустическая кабина наполнилась пустотелостью нижнего мира, незаметностью его игроков. Нам с Еленой захотелось придать живость механическим волнам, наделить содержанием атмосферные звуки, закольцевать любовью дыхание Вселенной и мы запели.
Движитель моей бронированной «Ракушки» выдавал тонические рефлексы, снижая механические потери. Маячки полуснов выстроили на краю сознания пунцовую карту улиц и туннелей, тройные ножницы гидропривода вошли в кровоточащий виток перехода.
Во встречных лучах высвободился объем радости, пришедший раззадорить мой жизненный голод. Притворная мгла перископа сдавила меня грузностью человеческой плоти. Её горечь была заговорена деспотичной харизмой нового мира, нейтрализована порошками мирры и алоэ. Брошенки — жизни, не переступившие порога квартир, слетали с кистей черемухи, угасая на своем излете. Пламя бесплодного люминофора огненным полозом пресмыкалось по острову, выливаясь в селекторные голоса узловых станций. Судьбы откупоривали себя, улетая от своих хозяев.
В кольцах дыма онемеченных, офранцуженных, обрусевших марсианок плавала ожидаемость женских эмоций. Эхо дьявольской дамбы шипело командным, непереводимым сердцем глаголом «IS». В вопросе «What is your name» «нейм» звучало как «намбер», калибруя мою солдатскую прыть, непобедимость моего разума. Набитая якорем наколка легла в опору небосвода, в убранстве белого кружева, в росписи школьного аттестата грезился поцелуй, авансированный мне девочкой с серебряной медалью.
Скоростной траволатор протащил меня сквозь искусную слезу Богов, через реликтовый космос пирамид из живого камня. За стеклянной крышей трёхуровневой набережной, значился мой адрес, белел мой дом. Мой мир давно лежал под грудой камней, стоило лишь выйти из массового гипноза, спуститься в саркофаг и ноздрями втянуть зараженную радиацией землю.
Подземелье обслуживалось закрытостью дверей. Проходя искусственный инфралиловый лабиринт, возведенный на нелюбви к живому, к русскому, я побывал не нареченным зверем, бросавшим прах своего опыта к номерным табличкам урн. Я был безжаберной, сидевшей в засаде рыбой, теряя отказавшие органы и желторотость в холодной воде.
В глазу не было и соринки, я бы хотел не замечать чистилищ разжигателей воин, швабских и римских адептов, головорезов «скальпа и черепа», на мне не было и живого места, я бы хотел не слышать разложение тел, запертых в бункерной роскоши.
За облитой сиропом смертельной пылью багровел призрачный город, за туманом дворцовой площади светились облученные экскаваторщики, крановщики и крысоловы. Обычный мирный героизм был отмечен пятнами радиационного загара. Сквозь вату в ушах доносился вой тракторов, жор шредеров, гром роботов-разрушителей, скрип тушевозов с окраин города. Развертываемое на острие
