— Ты сам так решил, или кто подсказал? — подняла вдруг она голову, выслушав.
— Сам.
Не поверила. Ну, да ладно, главное не осуждает.
Ее реакция оказалась странной. Пока я рассказывал, она не перебивала, не устраивала разнос, не обвиняла, дескать, щенок, что придумал и куда лезешь. Только слушала. И сейчас, когда я все-все рассказал, у нее будто отлегло от сердца. Она встала и потрепала меня по голове.
— Какой же ты у меня взрослый, сынок!
Затем расплакалась и прижала к груди
— Ты не злишься, мам? Ну, что я так поступил? И даже не посоветовался?
Она улыбнулась сквозь слезы.
— А ты бы меня послушал?
Я тоже обнял ее, крепко-крепко. Нет, не послушал бы. Мама — святой человек, но серьезные решения мужчина должен принимать сам, иначе будет не мужчиной, а тряпкой. И этому меня тоже учила она.
— Мам, я все равно тебя люблю! Больше всего на свете! Я никогда не предам и не подведу тебя!
— Я знаю… — и она разрыдалась.
Когда она успокоилась, я все-таки задал этот вопрос:
— Ну, так как ты относишься к моему поступку?
Мама промокнула платком последние слезы и выдавила улыбку.
— Все-таки решил спросить благословения?
Я кивнул.
— Мне будет тяжело там, зная, что ты меня осуждаешь и злишься.
Она сделала попытку рассмеяться.
— Ладно, что уж, чего теперь спрашивать. Иди, раз решил! Если это для тебя так важно. Но что бы не случилось, что бы ты не сделал, помни, я всегда с тобой и ты всегда можешь на меня рассчитывать. На мою любовь и поддержку.
Я поднялся и обнял ее.
— Спасибо, мам!
— Она тебе понадобится. Поддержка… — По ее губам промелькнула тень от улыбки. — И гораздо раньше, чем ты думаешь.
Помолчали.
— А то, что меня могут там убить? Как к этому относишься? Все равно отпускаешь?
Мама вновь улыбнулась, на сей раз улыбкой умудренной опытом женщины.
— Все мы смертны, сынок. Все умрем. Всевышнего не обманешь. А погибнуть просто так, не из-за чего, из-за дури, она тебе не даст. Защитит. Иди с миром.
Я склонился. Она перекрестила меня.
— И пусть твоя дорога всегда ведет к победе. Любая дорога.
— Спасибо, мам — только и смог выдавить я.
Я не спросил, кто такая «она». Понял.
* * *
Следующие дни пролетели, как в тумане.
Наутро после первого дня в доспехах я еле встал. Подняла меня как ни странно мама, у которой был выходной, сам бы не смог. Больно было шевелиться, не говоря о том, чтоб одеться или сделать что посерьезнее.
Мама после вчерашнего разговора прониклась, поняла меня, не стала вставлять палки в колеса. Дескать, если ты так решил, сынок — так тому и быть. Я не думал, что будет так легко, ждал накладок, но их не последовало. Она не кривила душой, и даже красочное описание кровавого Полигона, почерпнутое мною из разговоров с Катариной, не произвело на нее впечатления. Что ж, мама — всегда мама, а моя мама — лучшая на свете.
В машину к Катарине я еле залез, часы в этот момент показывали почти без пятнадцати. Та, несмотря на следы бурной бессонной ночи на лице, цвела и пахла, находясь в превосходном расположении духа, потому не сделала втык за опоздание, и вообще всю дорогу с меня посмеивалась. Но когда мы доехали, вдруг грубо вытащила из машины и дала самого настоящего пендаля. Да так резко и сильно, что я, не успев среагировать, позорно растянулся на бетоне.
— А теперь, Шимановский, предупреждение, — нависла она надо мной, грозная, как скандинавская валькирия. — Если еще раз увижу, что ведешь себя, как нюня — сделаю из тебя отбивную. Сделаю при свидетелях, соберу как можно больше девчонок. Пусть полюбуются, какой «настоящий» мужчина набивается служить с ними!
Я попытался подняться, беря себя в руки и душа ярость. Тихо, тихо, Хуанито! Она права! К твоему позору.
— Будешь еще ныть? — усмехнулась сеньора майор, и я поразился ее умению быстро перевоплощаться из добродушной веселой Катарины в жестокого бесстрастного офицера корпуса.
Я резво замотал головой, перебарывая боль в руках и все-таки поднялся.
— Не буду.
— Встать! Смирно! — рявкнула она. Я тут же вытянулся в струну. Она довольно улыбнулась.
— Так-то лучше! А теперь одень вот это — она протянула черную тканевую маску — и за мной, шагом марш! Продолжим веселье…
И я держался. Из последних сил. Падал, еле-еле переставлял дрожащие от нагрузки руки и ноги, полз (ибо бегом такое назвать нельзя), но упрямо двигался к поставленной цели. Инструкторы, обе, улыбались, всячески демонстрируя симпатию. Видимо, мое теперешнее состояние тоже входило в их расчеты и на него они также планировали посмотреть. На мое поведение, как я справлюсь. И я в тот день не единожды сказал мысленное «спасибо» Катарине за утренний пинок.
Через пару дней стало легче. Постоянная терзающая боль отступила, я перестал падать и вообще перестал замечать доспех на себе. Будто его и нет, а усилия, необходимые для движения рассматривались как нечто само собой разумеющееся. Как Катарина и говорила. Конечно, тут мне здорово помогли мои прежние тренировки, моя база: если бы я не занимался так усиленно спортом, не был привычен к большим перегрузкам, я бы загнулся тут, на этих тестах.
Больше всего напрягало оружие. «Жало» требовало постоянного ухода, постоянного контроля, я не мог ни на минуту забыть о нем. Таскал с собой везде, до самого момента отчаливания домой, когда сдавал вместе со скафандром. Но признаюсь честно: мне это нравилось. Держать в руках оружие, настоящее, из которого можно стрелять и убивать — разве есть в этом мире для мужчины что-либо прекраснее этого ощущения?
Я все больше и больше понимал, что если меня возьмут, придется очень туго. Теперь еще и представлял, насколько. Но раз за разом, с каждой тренировкой, все больше и больше осознавал, что не хочу возвращаться в школу. Мне здесь нравилось. И дело даже не в девчонках, которые постоянно крутились рядом, под любым благовидным предлогом подбираясь поближе — поглазеть, и не в ощущении кайфа, когда сжимал в руках боевой игломет. Это было нечто на духовном уровне, я чувствовал, что только так, через боль, кровь и пот можно достичь чего-то в жизни, стать настоящим мужчиной. Может дико это звучит, стать мужчиной здесь, в главной женской обители планеты, но что поделаешь — жизнь есть жизнь.
Девчонки… Они были везде. В любом зале, в любом коридоре, при выполнении любого теста на меня смотрело несколько пар любопытных глаз. Поначалу такое внимание напрягало, чувствовал себя не в своей тарелке, но затем привык. Только закрывал лицо забралом — так требовали инструкторы, которые, были богами не только для меня, но и для всех, кто здесь занимался. Жестко у них поставлено, ой как жестко! За проступок офицеры могли съездить подопечным по физиономии, под дых, применить болевой прием или еще что покруче. Пару раз при мне применяли. И били в полную силу, совершенно не по-женски. Я ежился, но молчал: идиома про устав и чужой монастырь не выходила из головы ни на минуту.
