— Можете воспользоваться одним из моих кабинетов, — предложил Фаррен Сайлиом. — Но мы, конечно, запишем беседу…
От глаз Ланье не укрылась перемена в лице Мирского. Черты обострились и еще больше походили на ястребиные. Спокойствия в них поубавилось. Он стал неотличим от того Павла Мирского, с которым Ланье встретился на Камне сорок лет назад.
— Я бы хотел минутку переговорить с господином Ланье, — произнес Корженовский, — а потом он присоединится к вам.
Президент увел двоих гостей в другую секцию своего временного обиталища.
— Господин Ланье… — начал Корженовский.
— Это Мирский.
— А вы сомневались?
— Нет, — ответил Ланье.
Приведя Ланье в широкий цилиндрический коридор, президент кивнул ему. Ланье, чувствуя себя весьма неуютно, проследовал за Мирским и Гарабедяном в кабинет и остановился рядом с ними. Там из пола рос круглый столик, его окружали три стула-протея. Едва ощутимо пахло свежим снегом и соснами: следы прежнего дизайна, догадался Ланье.
Теребя фуражку узловатыми пальцами в розовых и белых пятнах, Гарабедян разглядывал давнего боевого друга младенческими глазами, какие бывают у глубоких стариков. Никаких иных эмоций, кроме замороженного удивления, не читалось в этих глазах.
— Гарри, Виктор был рядом со мной, когда на Картошку… то есть, на Пух Чертополоха, напали ударные космические части, — сказал Мирский. — Он был рядом со мной, когда мы капитулировали, и потом, в те нелегкие времена, помогал… В последний раз мы виделись незадолго до того, как я вызвался лететь с гешелями. Я смотрю, Виктор, жизнь тебя не баловала.
Гарабедян не отрывал от него глаз — стоял неподвижно, приоткрыв рот. Наконец повернулся к Ланье.
— Вы не остались молодым, — сбивчиво произнес он по-английски, — в отличие от некоторых. Но генерал Мирский…
— Уже не генерал, — тихо поправил Мирский.
— … совсем не изменился, разве что… — Гарабедян снова воззрился на однополчанина и перешел на русский: — После того как вас пытались убить, вы закалились.
— Тебе крепко досталось, Виктор?
Ланье снова увидел на лице Мирского выражение отстраненной восприимчивости и ощутил, как холодок сковывает челюстные мышцы.
— Долгая это была жизнь, Павел. И настрадался я вдосталь, и смертей навидался, но боль уже попритихла. А ты такой молодой… Это взаправду ты?
— Нет, — ответил Мирский. — Не совсем тот, которого ты знал. Виктор, я прожил несравнимо больше твоего. И тоже многого насмотрелся. И поражений, и побед.
Гарабедян жалко улыбнулся и помотал головой.
— Все, Павел, все на свете встало с ног на голову. С молоком матери я впитал ненависть к туркам — и вот женат на турчанке. Она маленькая и смуглая, и у нее длинные седые волосы. Не из горожанок, как первая моя жена, но подарила мне красавицу дочь. Я теперь крестьянин, выращиваю для Гекзамона особые растения.
— Разве ты не этого хотел? — спросил Мирский.
Гарабедян пожал плечами и сардонически улыбнулся.
— Чем не жизнь? — Он схватил Мирского за руку и ткнул ему в грудь изувеченным пальцем. — Ты! Теперь ты должен рассказать.
Мирский смущенно посмотрел на Ланье.
— Гарри, вам надо вернуться к остальным. Виктор, ответь господину Ланье. Я Павел Мирский?
— Ты же сам сказал, что не совсем, — ответил Гарабедян, — но я так не думаю. Да, господин Ланье, это Павел. Так и передайте президенту.
— Передам, — пообещал Ланье.
Мирский широко улыбнулся.
— А теперь, Виктор, садись. Вряд ли ты поверишь, что с украинским хлопцем могло случиться такое…
Реального времени на дебаты в Нексусе ушло совсем немного. Корженовский и Мирский отвечали на вопросы и обсуждали проблемы в городской памяти Пуха Чертополоха, в специальном отделении Нексуса. Ланье «прослушивал» дебаты. Будь это заседание открытым, депутаты в конце его валились бы с ног от усталости, а так часы прений и обмена информацией укладывались в секунды. Участвовали гешели, неогешели и все прочие, кроме самых ортодоксальных надеритов.
На все про все было потрачено три дня, а казалось, будто несколько месяцев. В итоге ни один аспект открытия Пути не ушел от внимания: все нюансы, вплоть до ничтожнейшего, были тщательно изучены.
Поступали и, предложения, от которых у Ланье голова шла кругом. Некоторые подстрекатели (если такой эпитет применим к членам Нексуса) желали откупорить Путь, очистить его от яртов и затем продвигать гегемонию людей еще дальше, открывая все новые Врата с интервалом в несколько десятков километров, возводя обширные укрепрайоны для защиты новых владений от яртов и иных враждебных сил. Другие депутаты смеялись над этими грандиозными планами, однако, опираясь на теоретические выкладки коллег Корженовского, проведших десятки, а то и сотни лет в территориальной городской памяти, предлагали разрушить Путь извне, не открывая его.
Обсуждались даже такие возможности: апологетам торения Пути повезет и они не встретятся с яртами либо они разгромят яртов, а те в отместку разрушат Путь снаружи. Мирский, полнее раскрыв перед депутатами свой характер и способности, с помощью математических уравнений (настолько сложных, что даже у Корженовского лезли брови на лоб) доказал: и то, и другое — мало вероятно.
Все это время русский, казалось, пребывал в своей стихии. Обычно уровень дискуссии лежал за пределами постижимого для Ланье, хоть его ум и расширился за счет ссуженных Гекзамоном талантов. Такой услугой Ланье воспользовался впервые.
Но Ланье смог понять одну вещь, возможно, не столь очевидную для телепредов и сенаторов. Даже те, кто противился открытию, сызмальства глубоко прониклись благоговением к Пути. Для них он был родной средой; многие в нем выросли и до Разлучения не ведали иной жизни. Как бы яростно ни полыхали споры, любые вопросы быстро сводились не к тому, стоит ли открывать Путь, а к тому, что делать, когда Путь возникнет.
Они пришли на физическое заседание послушать, какие рекомендации даст Нексус Гекзамону. Кроме того, предстояло голосовать за окончательный выбор решения: либо проводится всеобщий плебисцит, либо высказывается только mens publica, либо безотлагательно начинается пропагандистская кампания на Земле, а референдум откладывается до ее завершения, то есть на годы.
В Зал Нексуса Ланье входил без своих спутников; Мирский, Корженовский и Ольми опередили его — их вызвал президент на какую-то «предварительную дискуссию». Зал пустовал, лишь двое телепредов сидели за столом друг против друга и перебрасывались пиктами. Ланье стоял в проходе, ощущая непривычную умиротворенность. Он по-прежнему не чувствовал под ногами твердой почвы, но после исповеди Мирскому в душе улеглась суматоха, ушла куда-то черная, изнуряющая тоска.
