Балетмейстер Мариус Петипа.
Одновременно с репетициями балета Петру Ильичу пришлось принять участие еще в одном событии в музыкальной жизни Петербурга, в котором играл большую роль. В ноябре 1889 года праздновалось пятидесятилетие деятельности Антона Григорьевича Рубинштейна. Намечался грандиозный концерт, дирижировать которым должен был Чайковский. Петру Ильичу пришлось всю осень прожить в Петербурге: его присутствия требовали заседания юбилейного комитета и репетиции концерта и балета.
Приехав на несколько дней в Москву, он писал брату Анатолию:
«В Петербурге я был так занят, что было невозможно тебе писать. У меня ежедневно были репетиции балета, на коих я присутствовал, впрочем, с большим удовольствием, а кроме того, возня с рубинштейновским комитетом.
Погода стояла в Петербурге… необычайная, то есть совсем летняя. Весь ноябрь <буду> в Петербурге, а также, вероятно, первую половину декабря. Теперь я буду усиленно готовиться к торжественному рубинштейновскому концерту, то есть зубрить партитуры».
Этот большой и ответственный концерт заранее волновал Петра Ильича. Программа была очень сложная. Оратория, которая должна была прозвучать в концерте, отличалась большой трудностью для исполнения, а главное, Чайковский до сих пор никогда не дирижировал чужими произведениями, да и своими начал дирижировать только два с половиной года назад.
Первым концертом в честь Рубинштейна был торжественный юбилейный акт в Дворянском собрании 18 ноября 1889 года.
На нем был исполнен хор «Привет Рубинштейну» Чайковского, написанный специально к юбилею. В программках концерта можно было прочитать: «Кантата бывшего ученика А. Г. Рубинштейна — П. И. Чайковского». Дирижировал автор.
Певший в консерваторском хоре Л. П. Штейнберг — впоследствии известный дирижер, — вспоминал, как выглядел в этот вечер Петр Ильич за пультом. Всегда очень мягкий и застенчивый, и на этот раз он дирижировал с улыбкой. Жесты его были закругленные, без резкости. И несмотря на это, он четко управлял хором и оркестром.
Гораздо труднее было ему на концерте 19 ноября и особенно в дни, предшествовавшие этому концерту. Должна была быть исполнена сложнейшая оратория Рубинштейна «Вавилонское столпотворение».
Чайковский управлял коллективом более чем в семьсот человек. Собраны были все хоры столицы. Сохранилось несколько чрезвычайно интересных воспоминаний об этом концерте и о подготовке к нему. Приведем отрывки из них.
Один из участников этого «столпотворения», скромный хорист, подписавший свои воспоминания псевдонимом «Бемоль», очень подробно и интересно описал, как это было:
«Первая репетиция соединенных хоров… происходила во дворце великой княгини Елены Павловны (теперь Русский музей. — Л. К.). Тут‑то и пришлось мне в первый раз близко увидеть Петра Ильича.
Дело было вечером. Часам к восьми начали собираться хоровые общества…
Не помню уж, кто показал мне симпатичную и совсем уже седую голову Петра Ильича, встретившегося нам в одной из комнат дворца.
Хоры наши заполнили всю залу, назначенную для репетиции… Не без труда разместили нас, причем каждый дирижер встал рядом со своим хором, чтобы направлять на путь истинный своих питомцев, большинство которых были все же любители.
И вот, наконец, все пришло в стройный порядок. Мужские хоры стояли, женские сидели. Наш хор оказался впереди, прямо под дирижерской эстрадой и фортепиано, так что Петр Ильич был у нас все время перед глазами. Взойдя на эстраду, он заговорил с нами, обнаружив самую милую простоту и непринужденность… Все мы притихли в благоговейном молчании, с ожиданием глядя на дирижера… Но вот Петр Ильич взмахнул палочкой в нашу сторону и кивнул головой с повелительным дирижерским взглядом… вся масса хоров огласила залу звуками тяжеловесной, эффектной, многоголосой фуги, изображающей толпы народов, строящих Вавилонскую башню.
Увы! Не успели мы пропеть и десяти тактов, как разошлись самым позорным образом… тенора там, басы здесь. Словом, сущее вавилонское столпотворение. Петр Ильич застучал палочкой. Половина хоров смолкла… но задняя половина залы, не видя и не слыша дирижера, за массой голосов и людей, производила впечатление какой-то лавины, неудержимо катящейся сверху вниз. Тут Петр Ильич пустил в ход все свои средства: он отчаянно махал руками, призывая к порядку разбушевавшиеся хоровые стихии, и, когда они наконец сконфуженно смолкли, попросил начать снова.
…Несколько раз повторялась та же история. Через первые же полчаса Петр Ильич был уже в совершенном отчаянии… Тут не было и помину о спокойствии и методичности. Какое там! В самом начале репетиции он уже совершенно раскраснелся и отирал со лба градом струившийся пот. Вся его маленькая фигура приходила в усиленное движение… И было же над чем поработать! Надо сказать правду, что отдельные хоры были заучены твердо и шли хорошо, но извольте‑ка петь эту несметноголосую фугу и улавливать все эти паузы, да в таком дьявольски быстром темпе!
«…Ах, господа! Да вы смотрите, пожалуйста, на меня! Не смотрите вы в ноты, — восклицал Петр Ильич. — Как же вы будете выступать, если вы не видите дирижера!» — взывал он к нам… и достиг наконец того, что мы допели по крайней мере половину фуги сряду, не спотыкаясь. Но боялись ли мы соврать, или просто вследствие ходящей по городу инфлюэнцы многие охрипли, только пели мы несмело и даже тихо.
«Да что же вы так тихо, господа! Здесь нужно fortissimo! Вас ведь вон какая сила! Вы должны меня оглушить, а вас едва слышно», — говорил Петр Ильич. Особенно огорчали его альты, составлявшие отдельный хор духов ада уже в последней части «Вавилонского столпотворения». Чертей этих было мало, и они терялись в общей массе голосов. Замучившись с непослушными стихиями хоров, Петр Ильич наконец совершенно вышел из себя. Он кричал на нас и так немилосердно стучал своей палочкой, что она наконец сломалась и один ее конец полетел в какой‑то хор; но все эти громы были проникнуты таким необычайным добродушием, такой безмерной русской мягкостью, что невозможно было сердиться на дирижера…
Репетиция с оркестром и солистами происходила уже в Дворянском собрании. Расставили нас на эстраде, как войско перед сражением — со всеми ухищрениями тактики. Кроме нас приходилось размещать ведь еще и оркестр. Явились солисты… Началась репетиция. Едва взойдя на дирижерское место, Петр Ильич возгласил обыкновенным спокойным голосом; «Василий!» Явился служитель и начал поднимать Петра Ильича над толпой, вертя какой‑то винт сбоку дирижерского возвышения. Когда Петр Ильич оказался достаточно высоко, он сделал знак оркестру — и пошла потеха. Хоры были уже значительно вымуштрованы, но оркестр, привыкший играть без хора, путал.
