— Так. Начнем, — строго говорит Нина.
— Один вопрос, — перебивает Андрей.
— Уже?
— Лучше заранее...
— Пожалуйста.
— Сколько вам лет?
— Вы и на макете начинали с этого?
Андрей хотел отпарировать, уже рот открыл, но... не нашелся.
— Больше нет вопросов? — весело спрашивает Нина. — Итак, начнем. Старт вы знаете. По радио и телевидению вас будет гонять после обеда Селезнев. Знаете Селезнева?
— Нет.
— Узнаете: душу вынет... А вот ответьте мне на такой вопрос. Посадка на Марс. Высота орбиты — сорок километров, температура на борту поднялась до тридцати пяти градусов. Угол между осью корабля и касательной к орбите — десять градусов. Угол между осью корабля и плоскостью орбиты — двадцать градусов. Агарков и Воронцов, допустим, спят. (Нине почему-то весело). Что будете делать?
— Разбужу Агаркова и Воронцова, дам им чистые майки: в такой жаре они наверняка вспотели...
— Если вы пришли сюда шутить, идите и посидите в курительной. Там у сборщиков салон анекдотов.
— Ну, вот вы сразу...
— Хватит! — резко говорит Нина.
Раздолин понимает, что дальше так не пойдет.
— Прежде всего перевожу терморегулятор на...
— Ничего не надо объяснять, — перебивает его Нина. — Действуйте.
Андрей трогает рычажки, нажимает красные кнопки, вращает красивые белые штурвальчики и наконец снова откидывается в кресле.
— Хорошо, — говорит Нина. — Главное, быстро. Теперь так: торможение с орбиты спутника Марса. В десяти километрах от поверхности скорость превышает расчетную на километр в минуту...
— Не может этого быть, — убежденно говорит Андрей.
— Ну, хорошо, на пятьсот метров.
— Даю форсажный режим...
— Действуйте!
Андрей снова что-то нажимает, смотрит на циферблаты.
— Куда смотрите? — спрашивает Нина.
— Вот сюда смотрю. — Андрей тычет пальцем в стекло прибора. Ее опека начинает его злить: «Что я, совсем идиот, что ли, не знаю, куда смотреть...»
— Правильно смотрите! — Нине снова почему-то весело.
«Издевается!» — думает Раздолин. Он резко оборачивается, но, увидев смех в ее глазах, снова улыбается...
Виктор Бойко говорит Агаркову и Воронцову, задумчиво поглаживая гладкий бок корабля:
— Тут еще нет обмазки. Обмазка отличная. Просто экстра-класс обмазка. Я ездил, смотрел, как ее испытывали в вольтовой дуге... Тонкую такую пластинку вставляли прямо в пламя. Там черт знает сколько градусов, а ей хоть бы что! Краснеет только. И чуть светится. Как уши...
— Какие уши? — серьезно спрашивает Агарков.
— Ну, знаете, — Виктор смущен, — когда некоторые люди краснеют, у них светятся уши...
— Вот не замечал, — с веселым удивлением говорит Агарков.
— Да... Так бывает, — очень смущен Виктор. Он всегда очень смущается, когда ему приходится объяснять свое видение мира и расшифровывать образы и сравнения, рожденные этим видением. А потом он очень застенчив. Вот и теперь даже не знает, как дальше рассказывать про обмазку...
— Сколько же она его там гоняет! — сочувственно говорит Агарков, взглянув вверх на люк «Марса».
Нина и Андрей сидят в тех же креслах, Откинулись на спинки и повернулись друг к другу.
— Теперь мне ясно, — говорит Андрей, — почему в древнем Египте покровителем женщин был бог Бес.
Нина хохочет.
— Ну признайтесь, что вы это сейчас сочинили...
— Спорим! Я приглашаю вас в воскресенье в музей...
— У вас, в вашем городке, наверное, все девушки уже отлично знакомы с религией древнего Египта...
— Послушайте, — вдруг очень серьезно, тихо и спокойно говорит Раздолин. — Я устал от острот. Не надо острить, хорошо?
— Хорошо, — растерянно соглашается Нина.
— И давайте пойдем в музей не в воскресенье, а сегодня.
— Но сегодня будет поздно, — робко возражает она, — он закроется...
— А может быть, и не закроется, — совершенно серьезно говорит Раздолин...
Виктор Бойко поднимается по трапу на несколько ступенек и кричит в люк:
— Нина! Хватит на первый раз, пошли обедать...
Всe шестеро сидят за своими столами и работают. Кудесник читает толстую книгу, отпечатанную на машинке, — отчет. Рядом лежат еще две такие же пузатые книжки. Это отчеты самого Бориса. Их он тоже берет в библиотеке: нельзя же запомнить все цифры, даже если это «твои» цифры.
Сергей Ширшов внимательно рассматривает рыжие синьки (Бойко говорит, что их надо называть не синьки, а рыжки) и что-то помечает на листке бумаги остро отточенным карандашом.
Нина Кузнецова смотрит ленту счетной машины. На ленте только цифры. Тысячи цифр собраны в шеренги, шеренги — в колонны, колонны — в дивизии цифр. Нина устроила смотр этой армии. Лента скользит в ее руках — она принимает парад. Один строй радует ее, другой тревожит. Она то чуть-чуть улыбается, то хмурится. (Когда хмурится, становится еще красивее. Такие красивые девчонки редко встречаются в технических вузах. Три года назад за ней «бегал» весь институт.)
Бойко занят делом самым примитивным: строит график. Он делает это автоматически и может думать и говорить совсем о другом. Он уже пробовал заговаривать, но все были заняты, и разговор не получался.
Игорь Редькин что-то пишет, иногда стремглав хватает логарифмическую линейку, быстро и цепко наводит волосок визира и снова быстро пишет. Точно тем же занят и Юрий Маевский. Однако в его движениях нет никакой порывистости и суеты. Он считает с той неторопливой торжественностью, с какой обычно считают преподаватели теории машин и механизмов, уличая студентов в натяжках и ошибках. Маевский и Редькин производят впечатление самых сосредоточенных и работящих людей в этой комнате.
Но вот Маевский положил свою великолепную перламутровую авторучку на мраморную доску письменного прибора, потянулся и провозгласил:
— А ТДУ мы сегодня кончим! Как звери будем работать, а кончим!
— В Южной Америке есть один такой зверь, ленивец называется, — не оборачиваясь, бросил Редькин.
Витька Бойко засмеялся. Маевский действительно был ленив, но обладал удивительной способностью мобилизовать на короткий срок свой мозг, давая ему нагрузку, которую никакая другая голова выдержать не могла. Юрка создал даже собственную стройную теорию накопления мышления как одной из форм существования материи, объясняя ею то свое состояние, которое Бахрушин называл интеллектуальными прогулами.
На «ленивца» Маевский не обиделся. Он вообще ни на что не обижался. Никто не помнил, чтобы он когда-нибудь обижался. Подумав немного, он сказал ласково:
— А ты дурак.
— Дурак — понятие относительное, — на лету подхватил Редькин. — Знаешь, как говорят на Дерибасовской: кто в Жлобине умный, тот в Одессе еле-еле дурак. — И он показал на кончике мизинца, каким крохотным дураком в Одессе выглядит жлобинский умник. И тут же вдруг, бросив в сердцах линейку, Игорь завопил:
