— Он не знает, — раздался голос из тьмы, — он чужак.
— Скажи ему, Урсула!
Старуха сидела на лавке — спина у нее была сгорбленная, а руки беспокойно шарили по подолу, но взгляд из-под запавших слепых век, казалось, обратился к Симону.
— Нынче весеннее новолуние, — сказала она своим властным голосом. — Вороные кони мчатся по улицам наших деревень в этот день! Вороные кони с черными всадниками! Горе тому, кто окажется на улице, горе тому, кто будет жечь костры — затопчут…
«Ясно, — подумал Симон, — опять очередная легенда… И не надоест же им».
— Откуда ты знаешь, что кони вороные, если никто их не видел? — спросил он.
— Ты их не видишь, — спокойно возразила старуха, — я их вижу. Вижу черных всадников. Земля трясется под копытами их коней. Они не любят дыма — потому и костры нельзя жечь.
— Понятно, — сказал он.
— Ничего тебе не понятно. Зачем пришел?
— Проведать тебя, — сказал он. — Узнать, как ты себя чувствуешь.
Она тихонько покачала головой.
— Я могу ходить, могу сидеть. Что с того? Что это изменит? А ты, чужеземец… Что тобой движет? Милосердие? О, нет, вы по-настоящему и не знаете, что такое милосердие. Ты пришел сюда потому, что пытаешься преодолеть свой страх.
— Может быть и так, — сказал Симон неохотно.
— Ни к чему все это. Нельзя вам тут бывать… Нигде нельзя. И этому твоему скажи — нет для него надежды. В Хромую неделю покойников отпускают в верхний мир — вот они и ходят по земле. А он их ищет — вдруг и вправду встретит?
— Кому? — удивленно спросил он.
— Чужеземцу, который тебе не друг. И ты ему не друг — вы никому не друзья. Он на сеновале, с Ядвигой…
«Гидеон, — подумал Симон, — надо же!»
— Тот, что приходил вчера?
Она покачала головой.
— О, нет. Это — другой. Ходит, во все суется, всех расспрашивает. Уплатил Михею за Ядзю штукой полотна, которое не мокнет в воде — а зачем? Девка и так за ним пошла бы. У нее одни глупости на уме.
Он выскочил на улицу, хлопнув дверью так, что из-под притолоки посыпалась труха, и заорал:
— Винер!
Сверху, с сеновала раздался шорох и хихиканье, он увидел шарящую в воздухе в поисках шаткой лестницы босую розовую пятку — Ядвига, подоткнув подол, шмыгнула прочь, точно лиса из курятника.
Потом показался Винер, застегивая на ходу молнию своего комбинезона.
Увидев Симона, он быстро сказал:
— Это не твое дело!
Симон вздохнул. Он, почему-то, чувствовал себя очень усталым — Я за тебя не отвечаю, — сказал он, — и ты за меня. Твое дело — отчитаться перед Коменски. Но, Винер, послушай… ты играешь в опасную игру — я бы еще понял, если бы ты увлекся девушкой. Но ты же их презираешь…
— Я пытаюсь их понять, — сказал Винер.
— Ну и что же ты понял?
Винер фыркнул, резко повернулся на каблуках и направился к воротам. Симон какое-то время наблюдал за ним, покачивая головой, потом вернулся в дом.
— И как он не боится! — восхищенно сказала Ядвига. — Его же черные кони затопчут…
— Никто его не затопчет, — устало произнес Симон, — доберется в полном порядке.
— Верно, чужеземец, ему нечего бояться, — мрачно прокаркала Урсула, — потому что ему уже нечего бояться.
— Я тебя не понимаю, — Симон извлек из аптечки анализатор и зарядил его новой порцией лекарств, — давай-ка лучше доведем дело до конца, раз уж я за тебя взялся.
— Может, ты надеешься, что я вновь стану молодой и красивой? — ехидно спросила старуха.
— Нет, — ответил он, — чего нет, того нет.
* * *
Он шел по истоптанной пыльной улице, когда из-за соседнего плетня кто-то его окликнул. Заглянув во двор, он увидел Гидеона — тот сидел на лавочке, окруженный толпой сопливых местных мальчишек и что-то мастерил.
— Чего это Винер прошел с такой кислой мордой? — спросил он.
— Она всегда такая, — рассеянно ответил Симон и тут же спохватился. — Послушай, что ты делаешь?
— Вертушку, — возбужденно сказал Гидеон, — знаешь, такую вертушку… Представляешь, они не умеют их мастерить…
— Раз не умеют, значит, не надо, — Симон задумчиво осмотрел нехитрое приспособление, которое мастерил Гидеон. — И вообще — прекрати.
— Почему?
— Сегодня нельзя работать вне дома. Прекрати, пока тебя не выгнали, а мальцам не надавали по шее.
— Суеверие? — осторожно спросил Гидеон.
— Еще какое. Отдай им эту штуку и пошли домой.
Гидеон неохотно протянул детворе свое изделие — его тут же, после недолгой борьбы, присвоил себе мальчишка постарше, — и встал.
Симон, перегнувшись через изгородь, грозно крикнул галдящей толпе:
— Эй вы! Ступайте по домам, пока мамка уши не надрала!
— Ладно, — мрачно ответил старший малец. вытирая нос рукавом. — А если ее на крышу поставить, она будет крутиться?
— Будет, даже при слабом ветре, — подтвердил Гидеон. — А если сделать ее чуть чуть иначе, то будет показывать, куда ветер дует.
— Эка невидаль, — покачал головой мальчик, — я и так знаю, куда ветер дует.
Но тем не менее, любовно поведя пальцем по гнутым лопастям, осторожно спрятал игрушку под рубаху.
— Зденко! — раздался с крыльца высокий женский голос. — Зденко, домой, паршивец!
— Ну ладно, — малец шмыгнул носом, — я пошел. Мамка зовет.
И, восхищенно глядя на Гидеона, спросил:
— Еще чего сделаешь?
— Сделает, — подтвердил Симон, — только не сегодня. Пошли, Гидеон.
И Гидеон потащился за ним, кажется, с неменьшей неохотой, чем отправился домой сопливый Зденко.
* * *
Он и впрямь выгнал из архивной Оливию, которая пыталась слабо протестовать, но, стоило лишь ему вплотную приступить к работе, как загудел селектор и голос Коменски произнес:
— А, так ты вернулся? Хорошо. Мы в Дубовом зале. Давай побыстрее, Винер ждет.
— Он тоже вернулся? — холодно спросил Симон.
— Да, — сказал Коменски, — и довольно давно. А что?
Симон помялся, потом ответил:
— Нет, ничего.
В конце концов, что бы он, Симон, мог сказать Коменски и что бы тот мог ему ответить? Что каждый из них волен делать все, что хочет — пока не мешает остальным… или что все они пытаются найти выход из одного и того же тупика; каждый по-своему… И почему бы Винеру, спрашивается, не ходить в деревню? Он же не силком эту Ядзю на сеновал затащил… А вслух сказал:
— Ждет? Зачем?
— Хочет сделать какое-то сообщение.
— А почему в Дубовом зале? Почему не в аппаратной? Ему что, не нужно демонстрационное оборудование?
— Он сказал — нет. Хватит, Симон, не будем задерживать ни Винера, ни остальных.
В Дубовом зале было почти темно — за окном остывало вечернее небо, переходя в прозелень, в глубокую синеву — верхушки дальних гор на этом фоне казались черными. Камин уже разгорелся, пламя свечей трепетало на теплой поверхности дерева, но темнота притаилась везде — в углах, на хорах, в тенях от потолочных балок.
