Потом в Берлине, у себя в номере, Петр Ильич, по его словам, предавался «важным и чреватым последствиями» размышлениям.
Вернувшись в Клин, он начал писать. Это было 4 февраля 1893 года. Через пять дней первая часть вчерне была закончена.
На другой день он принялся за сочинение третьей части, но прервал его. Пришлось поехать в Москву, затем на концерт в Харьков.
18 марта вечером композитор вернулся в Клин, а 19–го с утра уже сидел за простым некрашеным столиком у окна в своей спальне и работал.
24 марта был закончен черновик всей симфонии, 25–го Петр Ильич уехал в Петербург, о чем написано в начале этой главы.
В мае — большое заграничное путешествие: Берлин, Лондон, Кембридж, где происходила церемония присуждения Чайковскому степени доктора музыки.
В письмах, которые он посылает из‑за границы брату Анатолию и племяннику Владимиру Давыдову, он жалуется на безумную, не поддающуюся никакому описанию тоску и прибавляет: «В моей новой симфонии есть одно место, которое, кажется, хорошо ее выражает…»
Сколько же таких мест в этой симфонии, выражающих самые глубокие человеческие, чувства — смертельную тоску, надежду, любовь, волнение, смятение и тревогу и снова отчаяние и горе! Кажется, слушать такое надо не ушами, а сердцем…
«Она не что иное,, — писал о Шестой симфонии В. В. Стасов, — как страшный вопль отчаяния и безнадежности, как будто говорящий мелодиею своего финала: «Ах, зачем на свете жил я!..» …Настроение этой симфонии страшное и мучительное; она заставляет слушателя испытывать горькое сострадание к человеку и художнику, которому пришлось на своем веку испытать те ужасные душевные муки, которые здесь выражены и которых причины нам неведомы.
Но эта симфония есть высшее, несравненнейшее создание Чайковского…»
«Трагическим документом эпохи» назвал Шестую симфонию Б. Асафьев. А эпохой этой были смутные и тяжкие годы.
Жесточайшая реакция, безысходный гнет давили на людей. Чайковский чувствовал это. Даже находясь вдали от Родины, он, как писал, испытывал «гражданскую скорбь о том, что у нас творится». А «творилось», по его выражению, «что‑то неладное».
Русское искусство чутко отражало эти настроения. Именно в ту пору были написаны самые грустные полотна Левитана, самые безнадежные рассказы Чехова… И вот теперь была создана Чайковским самая значительная его симфония.
Шестая симфония должна была предстать на суд петербургской публики…
Концерт состоялся 16 октября 1893 года. «Весь музыкальный Петербург приветствовал своего любимца», — писал один из рецензентов.
Когда композитор появился на эстраде, оркестр заиграл туш, и люди, заполнившие белоколонный зал нынешней филармонии, встали, аплодируя.
Однако состояние, которое овладело всеми после исполнения симфонии, можно было скорее всего назвать недоумением…
Сегодня мы чувствуем эту музыку всем сердцем. Она кажется нам близкой и понятной. Современникам же композитора было трудно оценить страстный гуманизм, философскую глубину, трагедийность симфонии. Слишком много неожиданного, непривычного услышали люди, сидящие в зале.: и первые звуки симфонии, возникающие откуда‑то издалека, из глубокой тишины, почти неотделимые от нее, и такой необычайный пятидольный вальс второй части, и тревожное, беспокойное скерцо третьей… и, наконец, вместо привычного для всех симфоний энергичного финала в быстром темпе — потрясающее своим трагизмом Adagio lamentoso, с его горестными восклицаниями, сетующими на страшную непоправимость чьей‑то беды.
Но вот скорбные размышления и жалобы становятся все тише, звуки затухают, уходят все дальше, в тишину, в небытие.
Все смолкло. Публика продолжала сидеть в оцепенении.
Чайковский опустил руки и некоторое время стоял спиной к залу. Там все еще было очень тихо. Он поклонился оркестру, и. только тогда, но не сразу, недружно раздались аплодисменты.
Потом, после второго отделения, его вызывали много раз, подносили лавровые венки.
Оркестр уже ушел. Погасили часть люстр, а публика все не хотела отпускать своего любимого композитора, с которым она, не зная того, прощалась навсегда…
Многие вспоминали впоследствии об этом концерте, о музыке симфонии, о своих противоречивых впечатлениях.
«После исполнения Шестой симфонии в Дворянском собрании 16 октября под управлением Чайковского, — вспоминал композитор Лядов, — я зашел в артистическую комнату в тот момент, когда один из директоров императорского Русского музыкального общества г. Климченко старался под разными любезностями скрыть, что симфония ему не понравилась.
«А вот Анатолию симфония нравится», — обратился ко мне Чайковский, хорошо почувствовавший, что, несмотря на аплодисменты, публика осталась холодна к его новому произведению. Я мог от чистого сердца высказать свое мнение автору, так как на меня Шестая симфония произвела сильное впечатление».
И еще один разговор с Чайковским: «Помню, как в антракте, — писал в своей «Летописи» Н. А. Римский-Корсаков, — после исполнения симфонии я спросил его — нет ли у него какой‑либо программы к этому произведению? Он ответил мне, что есть, конечно, но объявлять ее он не желает. В этот последний его приезд я виделся с ним только в концерте».
Рецензии об этом концерте были довольно сдержанные. Н. Соловьев, регулярно сообщавший о всех произведениях Чайковского, написал и о последнем его концерте, — свою последнюю рецензию о музыке Чайковского:
«Дирижирование Чайковским в этом собрании было связано с исполнением его новой, Шестой симфонии, оконченной только в августе, этого года, находящейся в манускрипте, еще нигде не исполненной…
В форме этой симфонии видны своеобразные приемы… вызванные самим характером музыки. Для музыканта симфония эта представляет много интересного. В особенности хороши замечательная фактура и полная разнообразных красок оркестровка.
…Чайковский вел оркестр в продолжение всего концерта как прекрасный и горячо чувствующий музыкант» («Новости и Биржевая газета», 1893, 18 октября).
Юрий Львович Давыдов.
А в наше время в связи с Шестой симфонией академик Асафьев сказал о Чайковском: «Он часто… шел за эпохой, усталый и немощный угождал ее требованиям; но гораздо чаще сам удивлялся совпадению его тайных сокровенных грез с желаниями людей вокруг. Так было с «Евгением Онегиным». Когда же в конце жизни он геройски собрал свои силы, чтобы выявить, наконец, в музыке то лично трагическое, что не давало покоя ему всю жизнь, он создал «Пиковую даму» и Шестую симфонию, от которых и теперь становится страшно».
