— Да я и не думал просить! — запротестовал я. — Эта вещь сама к вам в руки приплыла, значит — часть вашей судьбы, не моей!
— Во-во. Но ты человек культурный. А вас, головастых, я знаю, хлебом не корми — дай какой-нибудь забубон религиозный почитать. Так чтобы ты не думал, что я насчет фарси того, присвистел маленько, слушай же, чего они пишут. Ни хрена не понятно, хотя слова довольно простые в основном… Может, ты что-нибудь протараканишь?
Меркулов уткнулся в свиток носом и принялся читать вслух.
— «Знаю, когда стала плоть и когда стала…» Стала… ну, скажем так, «ткань», «материя»… Так вот, «…когда стала материя, разлилась повсюду Тьма. Тридцать два айона Свет был потерян. Свет нашел себя в тридцать третий айон…» Что такое айон, а, Пушкин?
— Понятия не имею.
— Значит, два мы дурака. Ладно, «…нашел себя в тридцать третий айон. Свет нашел себе жилище…» Жилище… Ну, в общем, не такое грязное жилище, как все остальные «места», как они пишут… Мысль такая, Пушкин, что везде очень грязно и противно, и Свету этому долго не находилось места…
— Где не находилось места?
— Ну, в мире, во Вселенной, не знаю. Манихеям это, наверное, без лишних слов понятно. Так вот, про жилище теперь. «У жилища шесть управителей…» Там такое слово, «горбан», оно вообще-то значит «жертва», но в конкордианской армии употребляется в значении «господин». Скажем, «горбан сарван» — это «господин капитан», хотя дословно — «жертва капитан». Потому что давным-давно персы вежливо так говорили, обращаясь к начальству: «Да стану я жертвой за вас». Да, так вот у жилища шесть торбанов…
— Так, может, и надо читать: «жертва»?
— Нет-нет, именно «хозяин» или «господин», но лучше всего «управитель». Из эстетических, так сказать, соображений. «Первый управитель — золото и жизнь, второй управитель — железо и…» строительство, так примерно… «третий управитель — медь и густой воздух, четвертый — свинец и дыхание земли, пятый — ртуть и свобода, шестой — серебро и…» Дословно — «удвоение». Не понимаю… Но дальше еще хуже: «У второго управителя — два управителя, у шестого — три управителя». Ну не бред ли?
— Полный бред. Может, хотя бы «соуправителя»?
— Нет. Написано «горбан», без модификаторов. А если «соуправителя» — яснее стало бы?
— Нет.
— То-то и оно. Так, а теперь обещанные забубоны: «Знаю, управителей шесть, управителей управителей пять. Знаю, Свет огражден, дурное не пройдет, злое не пройдет. Знаю, Свет родил Сыновей. Знаю, я Сын Света. Жду освобождения в жилище Света. Придет пятый управитель, прольется ртуть, случится освобождение. Свет покинет жилище, сожжет Тьму, освобождение станет везде». Извини, не очень по-русски… Ну, скажем, «освобождение случится повсеместно»… Черт, тоже как-то криво звучит…
— Но общая мысль ясна. Это все?
— Все.
— А на обороте?
— На обороте не фарси. Другой язык.
— Арамейский?
— Может, и армянский, откуда я знаю! Нам за него надбавок не обещали.
Я не стал просвещать Меркулова насчет того, что армянский и арамейский это, мягко говоря, не одно и то же. Вместо этого я поинтересовался:
— Вы православный символ веры помните, товарищ капитан-лейтенант?
— Спросил! «Верую во единого Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого…»
— Так вот, то, что вы прочли, больше всего смахивает на своеобразный символ веры. Только, конечно, не христианский, а манихейский. Особенно если везде вместо «знаю» написать «верую».
— Похоже, ты прав… А что ты насчет «управителей» думаешь?
— Ничего особенного. Это может быть что угодно и кто угодно. Какие-нибудь их, манихейские, ангелы, демоны, духи, я не знаю… Но, если честно, я не думаю, что это сильно важно. Вот если бы вы нашли рецепт, как намеренно вызвать пробой или нагнать Муть, — другое дело.
— Что да, то да, — вздохнул Меркулов. — Но амулет все равно мировой, согласись! Настоящий антиквариат!
— Слов нет. Завидую!
Эх, лейтенант Пушкин, лейтенант Пушкин… Все бы вам Муть нагонять… А вам, капитан-лейтенант Меркулов, только антикварные амулеты подавай… Своего православного креста мало…
2621 г.
Кенигсберг, Российская Директория
Планета Земля, Солнечная система
— Татьяна! Ну не будь же такой скрытной! — настаивала Тамила. — В конце концов, это нечестно! Я тебе все рассказываю как есть. А ты мне — ничего!
— Ладно, — сдалась Таня. — Скажи мне, что ты хочешь знать?
— Вы с Мирославом, ну… это…
— Что «это»?
— Уже… ну… были близки?
— Ах ты вот о чем?! — Таня, как бы невзначай отворачивалась, чтобы Тамила не заметила, что вогнала ее в мак.
— Об этом всегда интересно, — простодушно объясняла Тамила и устраивалась на Таниной кровати поудобней, подтягивая к животу свои сильные крепкие ноги.
— Еще нет. Видишь ли, Мирослав говорит, что наши отношения ему очень дороги и что он…
— Что он?..
— …он не хочет их форсировать.
— Понятно, — уныло вздыхала Тамила. — Но полгода — это не очень-то… Ну, я хочу сказать, что за полгода оно как-то само… И не надо ничего форсировать.
— Это ты так считаешь. А мы с Мирославом — нет, — горделиво отвечала Таня. — У нас все по-особенному.
— Ню-ню… Особенные вы наши…
Поначалу Таню действительно не беспокоил тот факт, что поцелуи на матрасе в центре студии ни к чему в общем-то не приводят. Это казалось ей органичным. Ведь не каждая же тропинка должна приводить к замку доброго волшебника Звезденция. Но почти через год знакомства с Воздвиженским она начала волноваться.
Новый год Таня встретила с друзьями Мирослава, поэтами и «халтурщиками», в Доме литераторов.
Многие пришли на вечер со своими женами, иные — с детьми, притом довольно взрослыми. В обществе этих спокойных, умудренных опытом, освоившихся в жизни женщин и мужчин Таня чувствовала себя неуютно.
«Шли бы вы лучше за стол, девочки-припевочки. А мы тут со взрослыми дядями пока поговорим о всяком непонятном», — сказал поэт Гоцев, адресуясь к Леле и Юле — своим дочкам-школьницам, а заодно, так получилось, и к Тане, которой пришлось втянуться в разговор с прилипчивой Юлей о поступлении в КбГУ.
В общем, именно на Новый год Таня очень остро почувствовала, что засиделась в девочках-припевочках…
К утру такси отвезло Таню и Мирослава, припорошенных праздничным конфетти, в студию на Льва Толстого.
Мирослав был в приподнятом настроении, он острил, прижимал румяную девушку к себе, играл ее завитыми в дорогом парикмахерском салоне локонами и подмигивал ей, как казалось Тане, со значением. Но когда они вошли в квартиру и тяжелая дверь, обитая рыжим дерматином, за ними захлопнулась, всю игривую живость Мирослава словно ветром сдуло.
