Когда стали выносить гроб на Казанскую улицу, публика опрокинула легкие деревянные решетки, отделявшие их от групп официальных депутаций, и хлынула к выходу. Народ тесно стоял вдоль улиц, и многие люди по мере продвижения колесницы следовали за ней. Это представляло грандиозную картину.
«…Я шла по панели параллельно с шествием, — вспоминала А. В. Панаева–Карцева. — Шпалера народа тесно стояла вдоль улицы. Поравнявшись со зданием Публичной библиотеки, я вдруг услыхала: «Вот незабвенного везут». Голос звучал сверху. Я подняла голову и увидела в амбразуре глухого углового окна на подоконнике нескольких рабочих».
Все печатные органы посвятили горестному событию свои страницы. Вот что писали в журнале «Артист»:
«Музыкант — не писатель, мысли и думы которого могут проникать во все, даже захолустные углы его родины и распространяться между всеми классами населения благодаря печатному слову; напечатанная музыка ничего не говорит громаднейшему большинству людей не только у нас, но и в других странах, в которых музыкальные познания несравненно более развиты… Какова же должна быть сила таланта, которая привлекла чуть не половину Петербурга, чтобы отдать последний долг покойному».
Все движение на улицах, где проходила процессия, было остановлено. По обе стороны стоял стеной народ, молчаливый и скорбный. Стояли часами, ожидая траурную колесницу. Все присутствовавшие на этих похоронах отмечали тишину и удивительный порядок, царивший на улицах, несмотря на то что церемония продолжалась больше семи часов.
Люди терпеливо ждали. Медленно проезжала мимо них колесница, бесконечной вереницей за ней шли родные, друзья, музыканты, артисты, депутации. Первыми шли мальчики и юноши — воспитанники Училища правоведения, за ними рабочие, приехавшие из далекого Воткинска — родины Чайковского, от Камско–Волжских заводов, много было представителей от провинциальных городов. Пропустив стройные ряды провожающих, стоящие по бокам улицы люди смыкались, вливаясь в общее шествие.
Так хоронил народ своего композитора. И многие именно в тот день поняли, как он был дорог и близок им. Каким необычайно ярким выразителем души своего народа, зеркалом своей эпохи он был.
Современник Чернышевского, Некрасова, Достоевского, Чехова, Толстого, Чайковский, основной чертой духовного склада которого была пламенная любовь к жизни, вера в ее всепобеждающую силу, не мог не выражать в музыке свои светлые идеалы.
Гениальная проницательность в понимании человеческих переживаний и чувств делали его музыку неотразимой по силе воздействия на огромные массы людей, поднимали ее творца на непревзойденную высоту.
Гордость русской музыки, знамя ее, он был в то же время гордостью всего прогрессивного мира.
Открытки, выпущенные для сбора средств на памятник П. И. Чайковскому.
Только около четырех часов дня процессия достигла Александро–Невской лавры, и гроб на руках артистов оперы и оркестрантов был внесен за ограду. Много было сказано прочувствованных слов, много было написано о покойном, но хочется привести только слова друга Чайковского, прошедшего с ним рядом всю жизнь с самых первых шагов в консерватории, — Лароша, который писал в своих воспоминаниях: «…он, с приближением старости, сделался доступнее и популярнее; вместе с тем сфера его поклонников, и без того обширная, разрослась в ширину и в глубину. Между им и публикой установилась связь, интенсивность которой в нежданной степени обнаружилась с его смертью. Творец «Спящей красавицы» и «Пиковой дамы» составляет музыкальное выражение России восьмидесятых годов…
…Можно сказать одно: он был так же молод в 93–м году, как и в 65–м, когда в Павловске у Штрауса игралось первое его оркестровое произведение…
…Петр Ильич одним своим присутствием вносил повсюду свет и теплоту. И если Европа оплакивает в нем крупную художественную силу, одну из величайших во второй половине девятнадцатого века, то одни лишь люди, имевшие счастье знать его близко, знают — какого человека не стало с его смертью».
И Ларош горестно восклицал: «Нет, я никак не могу допустить мысли, что он высказался весь, что он совершил «в пределе земном все земное!» Мне, напротив, представляется, что он унес с собою в могилу целый мир пленительных видений, что останься он жить хотя бы только на пятнадцать лет, мы узнали бы новые и неожиданные стороны его гения».
* * *
Несмотря на то что музыку Чайковского, казалось бы, любила царская семья, однако денег на памятник композитору у самодержавного государства не нашлось. Последовало только «высочайшее разрешение» на сбор средств для этого дела.
Сразу после похорон была создана специальная комиссия, которая начала сбор денег. Устраивались концерты, были напечатаны почтовые открытки с нотными строчками из произведений Чайковского.
Из самых отдаленных уголков страны стекались деньги. На них на могиле композитора был поставлен памятник, сделанный по рисунку И. А. Всеволожского скульптором П. П. Каменским, а в фойе театра консерватории статуя скульптора Беклемишева — Чайковский в кресле.
* * *
Долго я думала: как мне кончить эту книгу?.. Писать о том, что музыка Чайковского дожила во всей своей глубине и красоте до наших дней, живет и сейчас среди нас, — не стоит. Это и без того известно всем.
Совсем случайно мне на глаза попался листок из воспоминаний одного ленинградца — народного художника РСФСР И. А. Серебряного. Вот он:
«Когда я вернулся из партизанского отряда в Ленинград, было раннее утро, рассвет. Я разбудил Серова. У меня было особое задание. Серов поздоровался и говорит: «Идем сегодня на концерт в филармонию». Меня это страшно удивило. Был февраль 1942 года. Оказывается, в филармонии бывают концерты? В тот вечер играли 6–ю симфонию Чайковского. Это было незабываемо. Я написал на эту тему картину, которая сейчас в Русском музее. Дело не в том, как она у меня написалась, а в том огромном впечатлении, которое произвел этот концерт. Это, действительно, нужно было видеть. Когда начался обстрел, концерт не прекратился. Дирижировал Элиасберг. Некоторые оркестранты были во фраках, некоторые были одеты несоответственно обстановке. У многих на руках были натянуты шерстяные носки с дырочками для пальцев…
Серов меня толкает. Гляжу, опоздавшая девушка в шинели идет посреди зала, сапожки скрипят, и это ее очень смущает. Она садится одна среди пустых рядов. Мне тогда запомнилась эта девушка–боец.
Как тогда слушали музыку!»
Это воспоминания человека, опаленного огнем войны, маститого художника.
