Он привалился к барьеру у края кольцевого прохода. Игра за столом внизу продолжалась. Вёл Уилгри; Суут шёл следом за ним. Они оба потеряли равное количество «жизней», но у голубого гиганта было больше денег. Двое из подающих надежды покинули игру; один после того, как безуспешно пытался уговорить старшего ишлорсинами разрешить ему поставить собственную жизнь. Крайклин ещё играл, но по увеличенному изображению его лица, которое Хорза мимоходом увидел на экране наркобара, было видно, что путь его был тернистым.
Хорза поигрывал десятой эойшанского кредита и страстно желал, чтобы игра закончилась или по крайней мере Крайклин выбыл из неё. Монетка прилипла к ладони, и он опустил на неё взгляд. Казалось, он смотрит в тонкую, бесконечно длинную трубу, освещённую откуда-то далеко-далеко снизу. Если её поднести к глазу и закрыть второй, может закружиться голова.
Эойшане были расой банкиров, и кредиты являлись их величайшим изобретением. Они были настолько хороши в качестве единой валюты, что были признаны везде и каждый давал право владельцу обменять монеты на какой-нибудь стабильный элемент определённого веса, кусок территории на свободной орбитали или компьютер с установленным быстродействием или ёмкостью. Эойшане гарантировали обмен и всегда выполняли свой долг, и хотя курс иногда колебался довольно сильно — как это происходило во время войны между идиранами и Культурой, — реальная и теоретическая стоимость валюты оставалась в общем и целом достаточно определённой, чтобы представлять надёжное торговое покрытие в неспокойные времена, а вовсе не мечту спекулянта. Ходил слух — как всегда, достаточно противоречивый, чтобы верить в него без оговорок, — что наибольший запас этих монет в Галактике имела Культура, как раз то самое общество на цивилизованной сцене, которое наиболее воинственно выступало за отмену денег. Хорза не очень в это верил. Он считал, что это слух из тех, которые распространяет о себе сама Культура.
Он сунул деньги во внутренний карман куртки, когда увидел, что Крайклин придвинул несколько монет к уже высокой стопке в центре игрового стола. Теперь Оборотень смотрел в оба. Он прошёл по кольцевому проходу к ближайшему бару обмена денег, получил восемь сотых за свою последнюю десятую (чудовищные комиссионные даже по меркам Вавача) и использовал часть разменных денег, чтобы купить вход на террасу с множеством незанятых мест. Там он подключился к мыслям Крайклина.
Кто ты? Вопрос прыгнул к нему, ворвался в него.
Это было как головокружение, как грандиозное помутнение сознания, чудовищно усиленный эквивалент чувства дезориентации, охватывающего иногда, когда направишь взгляд на простой периодической узор, который передаёт мозгу неверную информацию о расстоянии, а находящийся в неположенном месте фокус притягивает взгляд; мускулы против нервов, реальность против ощущений. У Хорзы не кружилась голова, но казалось, что он, несмотря на отчаянное сопротивление, куда-то погружается.
Кто ты? (Кто я?)Кто ты?
Пенг, пенг, пенг: звук заградительного огня, звук захлопывающихся дверей, захвата и заключения в тюрьму, взрыва и Разрушения, всего разом.
Ничего, только маленькая неудача. Незначительная ошибка. Так уж вышло. Игра-катастрофа и классный импрессионист… неудачная комбинация. Два безвредных реактива, которые, если их смешать… Обратная связь, рёв, будто боль и что-то ещё, что крушит и ломает…
Душа между зеркалами. Она тонет в отражениях самой себя (что-то сломалось), падает сквозь них. Бледнеющая часть его — часть, которая не спала? Да? Нет? — визжала из глубокой, тёмной пропасти, в которую он падал: Оборотень… Оборотень… Оборо… (и-и-и)…
…Шум стихал, замирал до шёпота, становился стоном уставшего ветра в мёртвых голых деревьях на зимнем солнцевороте, на зимнем солнцестоянии души у какого-то спокойного, твёрдого места.
Он знал…
(Начни ещё раз сначала!)
Кто-то знал, что в большом зале в городе… на обречённом небесном теле на стуле сидел человек, занятый… игрой (игрой, которая убивала). Этот человек всё ещё был там, живой, дышащий… Но его глаза не видели, его уши не слышали. У него осталось лишь единственное чувство: вот это чувство, здесь, внутри.
Шёпот: Кто я?
Маленький несчастный случай (жизнь — последовательность несчастий, эволюция зависит от их смеси, всякий прогресс — функция недоразумения)…
Он (и забыл, кто этот «он», просто принял безымянное выражение, пока это уравнение решается само собой) … он — человек на стуле в зале на небесном теле, падающий в самого себя, куда-то внутрь… кого-то другого. Дубля, копии, кого-то, кто притворяется им.
…В этой теории что-то неверно…
(Начни ещё раз сначала!)
Нужно привести мысли в порядок.
Нужны указания, реперные точки для сравнения, что-нибудь, за что я мог бы ухватиться.
Воспоминание о быстро делящейся, как при цейтрафферной съёмке, клетке, самом первом начале независимой жизни, хотя все ещё пока зависимой. Удерживай эту картину!
Слова (имена): мне нужны слова.
Ещё нет, но… что-то о выворачивающемся наизнанку, о каком-то месте…
Что я ищу?
Душу.
Чью?
(Молчание.)
Чью?
(Молчание.)
Чью?
(Молчание.)
(…Ещё раз начни сначала…)
Послушай! Это шок. Тебя поразил шок. Тяжело. Это только форма шока, и ты снова оправишься от него.
Ты человек, который играет (как мы все это делаем)… Но все ещё что-то неправильно, чего-то не хватает и оно должно быть добавлено. Думай о той жизненно важной ошибке, думай об этой делящейся клетке, которая такая же и не такая, о месте, которое выворачивается наизнанку, куче клеток, которая выворачивается наизнанку, которая похожа на расщеплённый мозг (не спящий, подвижный). Прислушайся к тому, кто пытается с тобой поговорить…
(Молчание.)
(Оно приходит из той пропасти ночи, он голый в пустынном месте, стонущий ледяной ветер — его единственное одеяло, он один в морозной тьме под небом из холодного обсидиана.)
Кто когда-либо пытался поговорить со мной? Когда это я прислушивался? Когда это я был чем-то другим, нежели просто самим собой, когда это меня интересовало хоть что-нибудь, кроме самого себя?
Индивидуум — плод ошибки. А потому имеет силу только процесс… Кто же это говорит вместо него?
Завывает лишённый всякого значения ветер, отнимая у него тепло, отбирая надежду, распределяя тепло его изнурённого тела по чёрному небу, задувая солёное пламя его жизни, промораживая до костей, опустошая и изнуряя. Он чувствует, что снова падает, и знает, что на этот раз глубже, туда, где тишина и холод абсолютны и не зовёт ни один голос, даже его собственный.
