Мама. Тоже слово. Знал избранный, если крикнуть: «Ма! А!» – отзывается. Придёт, ответит: «Мама!» Когда пусто в животе или холодно, или сгустятся тени с козьими рогами – «Ма!». И она явится. Молоко даст, согреет, а главное – прольётся из неё прямо в душу то, что лучше молока, и всё станет понятно и правильно.
Чистильщик, когда надоедала ему возня со смыслами, возвращался туда, где всё было понятно носителю, и всё казалось правильным. Остаться там навсегда хотелось всё чаще. Чем ближе подходил личный представитель Космогона к центральному, похожему на город за крепостными стенами, событию, тем яснее становилось – не всё в мире людей хорошо устроено.
Есть ли место страху в правильном мире? Наткнувшись на это слово, Чистильщик поначалу решил: страх – что-то вроде козы. Сложил кто-то из пальцев рога, пугает, а на самом деле коза – четвероногий зверь, живущий по соседству. Мохнатый, рогатый, смешной, вонючий. Такой зверь, даже когда кричит громко, никого не может испугать по-настоящему. Пустое слово, думал Чистильщик, но вскоре страх пришёл и остался в памяти.
* * *
Раскачивались над головою избранного яркие звёзды, гортанные крики не давали уснуть. Страшно кричали возчики, будто их, а не ослов, настёгивали: «Пошёл! Пошёл!» Ветер сёк их спины, норовил сорвать с голов накидки, а погонщики, поминая козла-бога, срывали злобу на ослах, навьюченных пожитками. «Пошёл!» Не ветер их подгонял, страх. Ветер нёс запах горелого дерева. Никак не мог уразуметь избранный, что тут такого страшного? Тлеющими углями тянет от костра кочевников. Очаг дымит. Гарью пахнет иногда от отцовской одежды. Чего боятся погонщики? Почему один из них другому, назад указывая, кричал о смерти? Когда приходит смерть – все собираются, поют, а потом зарывают в землю что-то завёрнутое в тряпки. А после едят. «Смерти я не боюсь», – храбрился избранный, разглядывая сверкающие звёздные россыпи.
Гарью запахло сильнее. Повозку тряхнуло, визгнули колёса, избранный пробудился от дрёмы. Сначала решил, что у края дороги горит лишённое листьев и веток дерево, но, присмотревшись, разглядел костёр, а рядом корявый столб с перекладиной. Со столба на него глянула смерть. Руки смерти верёвками были прикручены к перекладине, обтянутые кожей рёбра торчали над впалым её животом, жиловатые ноги смерти висели плетьми. Казалось, сейчас она поднимет склонённую голову, взмахнёт руками, как крыльями, верёвки разорвёт, кинется…
– Кр-ра!
Избранный в ужасе прижался к тугому боку мешка с тряпками. Смерть не шелохнулась. Не она крикнула. Захлопали крылья, чёрная большая птица опустилась на перекладину столба, скакнула бочком на примотанную верёвкой руку и: «Кр-ра!» – снова крикнула. «Пшёл! Пшёл!» – зло кричал погонщик, отворачиваясь от придорожного столба. Повозка двинулась быстрее, подскочила, наехав одним колесом на камень. Избранный успел заметить, как ещё одна чёрная птица села смерти на склонённую голову и клювом потянулась, будто хотела шепнуть на ухо: «Пр-роснись, смер-рть, упустишь пр-роезжающих». Избранный зарылся с головою в пахнущее домом тряпьё, чтоб не нашли, но страх отпустил только когда пришёл сон. Снилось ли, или действительно говорили между собою погонщики о каком-то верблюде, должно быть, имея в виду созвездие. Пробудившись утром от ослиного крика, избранный увидел, что звёзды померкли. Повозка тащилась к горбу, залёгшему у горы меж ущелий точно спящий верблюд. «Гамаль», – подтвердил шедший рядом с повозкой погонщик.
* * *
Имена селений приводили Чистильщика в изумление. Что за нелепая фантазия – обозвать город верблюдом?! Конечно, когда дорога приводит тебя к горбатой горушке, сравнение с верблюдом сразу приходит в голову, но как найти туда дорогу, руководствуясь одним лишь названием?
Цветущий город, Лесной город, селение под названием Дом Фиников – смешней не придумаешь. Смех смехом, но назвать посёлок, хоть и крупный, Городом Мира…
С местными названиями дела обстояли лучше. Растут на горе в изобилии масличные деревья – быть горе Масличной; мутна вода в ручье, так и назовут его – Мутным. Если похожа гора на лысый череп, и назвать её следует Лысым Черепом.
«Это разумно, – перебирая топонимы, отмечал Чистильщик. – И это. И вот это. Но иной раз такое встретишь! Кому, к примеру, пришло в голову окрестить страну Страной? Как будто нет в мире больше ни единой страны, кроме этого захолустья. Космогоном клянусь…»
Он осёкся. Пока изучаешь человечий язык, поневоле заразишься от людей привычкой поминать Космогона без особой причины. Да и как не заразиться, если даже в именах они к Творцу обращаются? Ростовщик сына своего зовёт Богсвят. Отпрыск торговца маслом гордо именует себя Божийдар, плотник по имени Богприумножит, отец избранного, награждает сына звучным именем Богспасёт. Спасёт? Благо бы они знали, откуда ждать беды и к кому обращаться за спасением. Надо ли, не надо – к Богу лезут с такими просьбами, что поневоле задумаешься, Космогона богом считают или гада Верховного.
Тот же меняла, например (мысль его избранный уловил случайно), Бога молил, чтобы приезжий торговец рыбой не заметил среди прочих монет фальшивого шекеля, а когда тот таки не заметил, почтенный муж по имени Снамибог вознёс горячую благодарственную молитву. Кому?
«Людям бы Творца поблагодарить за то, что не могут услышать, о чём другие люди думают, – размышлял Чистильщик, разбирая стычку избранного с мальчишкой из меняльной лавки. – Какое там слияние! Тотчас друг другу вцепились бы в глотки, как собаки, если бы умели читать мысли».
Как собаки друг другу вцепляются в глотку, Чистильщик видел глазами носителя. Случилось это возле Ущелья Нечистот, на задворках Гамлы, Верблюда-города. Шелудивые тощие твари числом не менее дюжины, подтявкивая, обступили чужака – такого же заморыша, – вели себя мирно, но вдруг – рычание, шерсть дыбом, ощеренные пасти!.. И вот уже одна из тварей осмелилась, – Укус! Отскок! – а после, почуяв кровь, прочие набросились.
Точно так же кинулись на избранного люди – детёныши, как и он, – в тупичке, что у Козьего Выгона, где дома налезают друг на друга, чтобы не съехать по крутому склону в пропасть. Никак не мог понять Чистильщик, за что били? К эпизоду возвращаться не было желания, а пришлось, поскольку именно тогда и захотел сын плотника стать как все.
Солнце садилось, полуденный бок холма почернел как обугленная головешка, полночный окрасился кровью. Острая оконечность Верблюда-горы горела багрянцем, из трещин каменной шкуры в ущелье сочились тени. Предвечерний ветер, нёсший запахи мирта и жжёных трав, вздыхал, трогая листья маслин, и, обессилев, умирал в путанице ветвей. За стеною крайнего дома скрипел масличный жом, сверчки возносили хвалу наступающей ночи. Сын плотника зябко повёл плечами – захотелось домой. Он поднялся, собираясь уйти. Самому ему непонятно было, зачем занесло его вечером к обрыву у Козьего Выгона, поэтому и не нашёл, что ответить, когда услышал:
