— Но чем они опасны? — спросила я. — Вот чего я никогда не могла понять. Зачем они это делают? И что вообще они делают?
Брен пожал плечами.
— Трудно объяснить. Не знаю, как и сказать.
— Ты просто не знаешь, — сказала я. Он полуутвердительно, полуотрицательно качнул головой.
— Как твой Язык, Ависа? — спросила одна из ИллСиб. Они говорили с Испанской Танцовщицей, тот отвечал им. Кое-что я понимала, а когда трясла головой, Илл или Сиб переводили несколько предложений.
Плохо, что мы такие. Мы хотим быть другими, не такими. Мы как та девочка, которой сделали больно в темноте и которая съела то, что ей дали, потому что мы поглощаем то, что даёт нам ЭзКел. — Наступила долгая пауза. — Вместо этого мы хотим быть как та девочка, которой причинили боль в темноте и которая съела то, что ей дали, в том, что мы хотим быть… — Тут снова наступило молчание, и Испанская Танцовщица встряхнул крыльями.
— Он хотел воспользоваться твоим сравнением дважды, в противоположных значениях, — сказала Сиб. — Но не справился.
Теперь, продолжал Испанская Танцовщица, всё ещё хуже. Мы этого не ждали. Было плохо, когда слова бога-наркотика отравили нас, сделали беспомощными, заставили нас забыть самих себя, но теперь всё по-другому и ещё хуже. Теперь, когда бог-наркотик говорит, мы подчиняемся. — Да, он произносил это с интонациями, которые ничего для меня не значили, но, насколько бы чуждой ни оставалась для меня ментальная карта ариекаев, их самоощущение, думаю, что для них это было по-настоящему ужасно. Я видела, как толпа мгновенно повиновалась приказу ЭзКела, не имея возможности выбирать. Все мы хотим сами решать, что слушать, как жить, что говорить, как говорить, что иметь в виду, чему подчиняться. Мы хотим сами распоряжаться Языком.
Их оскорбляла как тяга к новому наркотику, так и недавно возникшая неспособность к неповиновению. И вряд ли только эту собравшуюся в подвале группу. Но в них обида лишь подстёгивала стремление, которое они испытывали всю жизнь: научиться лгать, заставить Язык выражать то, что хотелось им. Именно это старинное желание заставляло их испытывать большее отвращение к новым условиям, чем других сознательных ариекаев.
— Мы пообещали, что приведём тебя сюда, — сказал Брен. — Дали слово Хозяина. — Он улыбнулся этой детской клятве. — Они во что бы то ни стало хотели тебя видеть. А теперь пойдём-ка лучше назад, пока тебя не хватились, а потом ИллСиб продолжат. В других тайниках. Они не одни ищут другой путь.
Какой опасный маршрут, от одной повстанческой клетки к другой, через мёртвый, воскресающий город. Раньше я всегда настаивала на несопоставимости терранского и ариекайского мышления — меня так учили. А теперь я задумалась над тем, кто научил меня так думать. Служители и послы, владевшие монополией на понимание. Впервые поняв смысл действий ариекаев, я почувствовала, как у меня кружится голова. Прямо у меня на глазах зрел бунт, и я понимала это.
Я видела только лжецов, отчаянно пытавшихся изменить свою речь. От них Брен и ИллСиб, возможно, отправятся к тем, кто стремится полностью искоренить зависимость и жить без Языка; потом к тем, кто учится сопротивляться походя отданным приказам ЭзКел; а дальше к тем, кто, возможно, уже ищет химическое лекарство. Я ведь даже не участвовала по-настоящему в этом первом походе, в этом визите, я только присутствовала, и Брен доверял мне. Он привёл меня туда не по дружбе — я присутствовала там потому, что была сравнением, и нужда бунтовщиков во мне была чисто практической, так другим могло понадобиться программное обеспечение, или химикаты, или взрывчатка.
Во время кризиса Послоград раздирали страсти. Дайте мне три дня, подумала я, и я найду людей, верящих во что угодно: в то, что ЭзКел, или Эз, или Кел — мессия, или дьявол, или то и другое; что послы — ангелы или дьяволы; что ариекаи кончились; что наша единственная надежда — покинуть планету как можно скорее; что мы не должны улетать. То же и у ариекаев, подумала я и почувствовала грусть и надежду. Их Язык был не в силах сформулировать расплывчатую идею чудовищ и богов, столь распространённую в других культурах, и я вдруг отчётливо осознала, что все ариекайские сборища были для них всё равно, что для нас — запретные культы. Присутствовала ли я на Танце Духов? Брен и ИллСиб покровительствовали тем, кто заглядывал на тысячелетия вперёд, отчаянным.
Я наблюдала, как Испанская Танцовщица старался выразить меня, придать мне смыслы, отличные от меня прежней, заставить сравнения быть чем-то ещё. Мы как та девочка, которой сделали больно в темноте и которая съела то, что ей дали, потому что мы… потому что мы как она, мы… нам больно… Он ходил вокруг меня кругами, и не спускал с меня глаз, и пытался объяснить, в чём он был такой же, как я.
— Почему план МагДа не сработает? — спросила я. — Знаю, знаю, но… просто скажите мне ещё раз, почему мы не можем просто взять и продержаться до корабля.
Брен, Илл и Сиб переглянулись, решая, кто будет говорить.
— Ты видела, как ведёт себя ЭзКел. — Это была Сиб. — Думаешь, не опасно продолжать в том же духе?
— И, среди всего прочего, — продолжил Брен голосом, в котором, если быть честной, звучало разочарование, — даже если бы её план сработал, ты же видела, что бывает с ариекаями, если лишить их… дозы. А что будет потом, когда за нами прилетит смена? Когда мы улетим? — Он показал на Испанскую Танцовщицу. — Что будет тогда с ними?
Исчез ещё один наш летун. Его команда посещала ближайшие к городу фермы, якобы по приказу ЭзКела, где просила — вернее, требовала — всё, что нам было нужно: откажи нам фермеры, и мы в два счёта могли снять приёмники, — они это знали. Громкоговорители разбивали и больше не восстанавливали. Чтобы следить за этим, выпускали осокамеры.
Отряды милиции особого назначения подавляли последние очаги независимости на отдельных этажах посольства, где обитали скваттеры и их вожди, отказавшиеся от амнистии. Я была на баррикаде, сложенной из ломаной мебели, разной дряни и мусора из домов, ненужных машин; однако скреплённой не пластоном, как обычно, а, неизвестно для чего, быстро застывающим полимером, смолой, которая, затвердев, становилась твёрдой, как камень, и прозрачной, как стекло. Все слои нашей защиты были видны насквозь, словно мусор плавал в воде, а она вдруг взяла и застыла. В данный момент войны не было, и машины пропиливали в теле баррикады проход — косой клин, у-образную траншею с гладкими стенами, сквозь которые было видно всё дерьмо. По краям прохода торчали фрагменты случайно разделённого лома.
Со мной был Симмон. Мы смотрели репортажи осокамер, статические картинки, которые прерывисто менялись на его наладонном экране.
