день он стал жаловаться на жгучую боль в животе. Я приходил к нему и пытался кормить его яйцами всмятку, но безуспешно. Он таял, и его желтая кожа обтягивала кости. Шли дни, и я дивился, как он еще жив, а он шутливо говорил, что некоторые люди способны питаться воздухом. Временами его одолевал кашель, и он не мог говорить. Я не понимал, что его держит, какой внутренний огонь позволяет ему пережить все отпущенные сроки.
Конец приближался медленно. На восемьдесят второй день у него началась кровавая рвота. Два дня он даже пить не мог, и не оставляло сомнений, что третий станет для него последним. Он попросил меня вынести его из пещеры на воздух, и я исполнил его просьбу. Даже завернутый в несколько шкур, он был легок, как ребенок, как будто бóльшая его половина уже перешла на ту сторону дня. Я посадил его перед кострами у входа. Его глаза — только они еще могли двигаться — следили за облаками высоко в небе.
— Мэллори Тюленебой — добрый человек, — сказал он и закашлялся.
Я подложил в огонь хворосту и спросил:
— Тепло ли тебе?
— Знаешь, я не чувствую больше своего тела, потому и не могу сказать, холодно мне или нет. — И тут же: — Нет, мне холодно, так холодно, точно я в прорубь провалился.
Я набросал в костер столько дров, что огонь загудел. Оранжевые языки лизали скалу у входа, и снег вокруг кострища растаял на четыре фута. Жар опалял мне лицо. Мы сидели, прислонившись к теплой скале, и смотрели на длинный снежный склон, сбегающий к лесу.
— Так лучше; хорошо, когда тепло. А долго ли еще до того, как звезды выйдут?
— Недолго, — солгал я.
Мы сидели там весь мучительно долгий день, обсуждая беременность Катарины и прочие дела племени. Шанидар любил поговорить, хотя уже так ослаб, что едва дышал, и ему приходилось делать долгие паузы. Деваки, ходившие мимо, старательно огибали нас. Женщины, таскавшие глыбы снега, из которого натаивали воду для питья, поглядывали на нас особенно подозрительно, как будто мы были волками, задумавшими украсть у них детей. В предыдущие дни они то и дело шептались и покачивали головами по поводу моих визитов к Шанидару — не могли, видно, в толк взять, зачем я трачу время на человека, не умершего в свое время. Я, поддерживая костер и глядя, как сморщенные губы Шанидара пытаются что-то выговорить, задавал себе тот же вопрос.
Наконец стемнело и взошли звезды — блестящие льдинки на черной шубе ночи.
— Лозас шона, — сказал Шанидар, глядя на них своими полуослепшими глазами, закашлялся и выдохнул: — Как я люблю эти огни! Не подбросишь ли еще дров, а то холодно что-то? Я думаю, в эту глубокую зиму морозы ударят рано. Теперь зима только началась, а вон как студено уже. Мэллори, у меня ресницы смерзаются — протри мне глаза, а?
Я протер, и он затрясся в новом приступе кашля. Потом его отпустило, и он затих. Я подумал, что он умер, но нет — внезапно он уцепился за мою руку, как падающий со скалы цепляется за камни.
— Ох, как больно. Знаешь, небесные огни — это звезды. Горящий водород превращается в свет — так учил меня отец, когда я был еще мальчишкой.
Меня порядком шокировало произнесенное им слово «водород». Не потому, что Шанидар его знал — он ведь путешествовал к звездам в юности, — а потому, что он произнес это слово при мне, как будто и я должен был его знать.
— Водо-род? — с нарочитым трудом повторил я. — Странные слова ты говоришь, старец.
Стиснув полу моей парки, он сказал:
— Ты обманул других, но не меня, человек из Города. Когда я был моложе… — Он снова закашлялся. — Я помню, каково это — иметь крепкие мускулы, как у тебя… так вот, когда я был молодым, но безногим, меня отправили к резчику по имени Рейнер, и он отрастил мне новые ноги у себя в мастерской, в Квартале Пришельцев, что в Небывалом Городе. Так что городского человека я всегда отличу.
После многочисленных отговорок и прямого вранья я огляделся, чтобы удостовериться, что нас никто не слышит, и признался наконец, что я действительно из Города.
— Но как ты узнал?
— Ты можешь носить шкуры шегшея, можешь выучить язык, можешь изменить свое тело — у меня тоже было хорошее сильное тело, только без ног, — можно изменить все, только не то, как ты думаешь. Ход мыслей изменить нельзя — иначе я не стал бы отверженным среди собственного народа.
Он спросил, зачем мы приехали к деваки, и я рассказал. Не знаю, почему я ему доверился. Ночь сгущалась вокруг, холодная и бездонная, как космос, и я повторил Шанидару послание Эльдрии: «Секрет человеческого бессмертия лежит в вашем прошлом и вашем будущем. Если вы будете искать, то разгадаете тайну жизни и спасетесь». Я рассказал ему о своем путешествии в Твердь. Я сказал, хотя сам уже в это не верил, что тайну тайн можно найти в старейшей ДНК человека. Я рассказывал ему все это, а костер угасал, и звезды струили свой слабый свет нам в глаза.
— Так ты пилот? Я человек невежественный, хотя отец и учил меня, как мог, а ты пилот и можешь счесть глупостью все, что я наговорил тебе за год. Но нет, это не глупость. — Его кашель сменился одышкой, и он выдавливал из себя каждое слово между двумя глотками воздуха. — Деваки тоже кое-что знают, и ты должен понять: все, что я говорил тебе про убийство своих доффелей и про людей, которые стоят отдельно от других — а еще о добре и зле, помнишь? — все, что я говорил тебе, — правда.
— Я внимательно слушал все, что ты говорил, — сказал я и не солгал.
— Выслушай тогда еще одну мою просьбу. Не доверяй посланию богов. Когда я родился здесь, в этой пещере — я не знаю истории печальнее, — меня, как безногого марасику, выкинули на снег глубокой зимой, и я замерз. Отец отвез меня, мертвого, резчикам в Город, но они ничем не могли помочь мне. И мой бедный отец Гошеван, сын Ягаравала, сына Пешевала Кульпака с Летнего Мира, мой отец повез меня на Агатанге. Люди там — ты это знаешь, пилот? — люди там все равно что боги. Они вернули меня к жизни, чтобы я мог вернуться в родную пещеру — вроде бы добро мне сделали, так ведь? Они меня оживили и запросто могли бы сделать мне ноги, но
