– Ради всего святого, — сказал он, когда они оказались наконец наедине, — чего ты хочешь?
Когда они уходили, Нюнс бросил на них такой взгляд… ему еще придется в свое время выслушивать упреки комиссара.
– Я хочу, чтобы ты заверил свидетельство о смерти, — ответила Кэрол, направляясь к лифту. — Потому что старичок Мори…
– Но почему именно сейчас?
Дело было не только в этом, и он это знал.
Она ничего не ответила. Они оба не проронили ни слова по дороге в клинику, к тому отсеку холодильной камеры, в которой находилось тело Соузы. Николас на мгновение заглянул под одеяло, потом вышел из отсека, чтобы подписать документы, которые подала ему Кэрол. Все пять экземпляров, аккуратно отпечатанных и готовых к отправке по видеолинии для наземной бюрократии.
Затем из–под своего наглухо застегнутого белого одеяния Кэрол извлекла крошечный электронный прибор, оказавшийся миниатюрным магнитофоном, «жучком» для записи разговоров. Она вынула из него кассету, открыла ключом металлический ящик стола, в котором, судя по всему, хранились медицинские препараты. И Николас увидел, что в нем лежат и другие кассеты и разные электронные приборы, не имеющие, скорей всего, никакого отношения к медицине.
– Что это? — спросил он, на этот раз более сдержанно. Разумеется, она хотела, чтобы он увидел этот магнитофон и кассеты, которые она прятала от посторонних глаз. Он хорошо ее знал, как никто из обитателей «Том Микс». И все же для него это было сюрпризом.
Кэрол сказала:
– Я записала речь Йенси. По крайней мере ту часть, которую слышала.
– А остальные кассеты в твоем столе — что на них?
– Речи Йенси. Его прошлые выступления. За весь прошлый год.
– Разве это разрешено законом?
Взяв из его рук все пять свидетельств о смерти Мори Соузы и вставив их в щель передатчика–ксерокса, по которому они будут переданы в архивы Ист–Парка, она ответила:
– В том–то и дело, что законно, я все проверяла.
Почувствовав облегчение, он сказал:
– Мне иногда кажется, что ты сошла с ума.
Она всегда сбивала его с толку неожиданным ходом мысли, он никогда не мог угнаться за ней. И поэтому испытывал перед нею нечто вроде благоговейного страха.
– Объясни, — взмолился Николас.
– Разве ты не заметил, — пояснила Кэрол, — что, выступая с речью в феврале, Йенси произнес «грас» в словосочетании «coup de grace»? А в марте это же слово он произнес… нет, подожди. — Из шкафа, двери которого были обиты стальными листами, она вынула сводную таблицу и сверилась с ней. Двенадцатого марта он произнес это выражение как «ку–де–гра». Несколько позже, пятнадцатого апреля, он сказал «гра». — Она выжидательно посмотрела на Николаса.
Он пожал плечами, он устал, нервы были на пределе:
– Знаешь, я пойду к себе, поговорим об этом как–нибудь в другой раз.
– Затем, — неумолимо продолжала Кэрол, — в своей речи, произнесенной третьего мая, он опять употребил это выражение. Это известная его речь, в которой он проинформировал нас о полном уничтожении Ленинграда… — Она заглянула в свою таблицу. Вполне вероятно, что он произнес «ку–де–гра».
Нет, в конце «с». Он произнес это слово как раньше.
Она положила таблицу в шкаф и закрыла его на ключ. Николас заметил, что закрывающее устройство отреагировало на ее отпечатки пальцев. А значит, этот шкаф нельзя открыть без Кэрол даже при наличии ключа–дубликата.
– Ну и что же? — спросил он.
Кэрол ответила:
– Я не знаю, но все это неспроста. Кто воюет на поверхности?
– Железки.
– А где люди?
– Ты прямо как комиссар Нюнс, допрашиваешь людей, когда им пора спать.
– Люди в убежищах, — сказала Кэрол, — под землей. Как и мы. А вот когда ты обращаешься к ним и просишь искусственную поджелудочную железу, тебе говорят, что они есть только в военных госпиталях, которые, вероятно, находятся на поверхности.
– Я не знаю, — ответил он, — да меня и не интересует, где они находятся. Я знаю только, что они имеют право на их получение, а мы нет.
– Если войну ведут железки, то кто же лечится в военных госпиталях?
Железки? Нет. Потому что получивших повреждение железок отправляют на заводы, на наш, например. А железки сделаны из металла, поджелудочные железы им ни к чему. Разумеется, некоторые люди на поверхности все–таки живут; наше правительство в Ист–Парке, а в Нар–Паке — советское. Разве поджелудочные железы предназначаются для них?
Он молчал — она совершенно сбила его с толку.
– Что–то здесь не так, — продолжала она. — Какие могут быть госпитали, если там нет ни солдат, ни гражданских, которые могли бы получить тяжелое ранение и нуждались бы в искусственной железе? А нам они ее не дают. Мне, например, отказали в железе для Соузы, хотя они и знают, что без нее нам не выжить. Подумай об этом, Николас.
– Хм, — задумчиво ответил Николас.
– Тебе придется придумать что–нибудь поубедительнее, чем «хм», Ник, и довольно скоро.
На следующее утро, едва открыв глаза, Рита спросила его:
– Я видела вчера, как ты вышел из зала вместе с этой… как ее там?
Ах да, Кэрол Тай. Но почему?
Николас, еще не успевший умыться холодной водой, почистить зубы и привести себя в порядок, небритый и выбитый из колеи, растерянно пробормотал:
– Я должен был подписать свидетельство о смерти Соузы. Дела.
Он поплелся в ванную и обнаружил, что она заперта.
– Ну ладно, Стью, — попросил он, — заканчивай бриться, мне нужно в ванную.
Дверь открылась, и в самом деле там оказался его младший брат, старательно брившийся перед зеркалом.
– Не обращай на меня внимания, — сказал Стью, — заходи и…
Из соседней комнатушки раздался резкий голос его жены, Эдит:
– Сегодня мы умываемся первыми, Ник, ведь твоя супруга вчера вечером целый час принимала душ, так что будь добр, подожди.
Он согласился с доводом Эдит и, пошаркивая ногами, поплелся на кухню, которую им не приходилось делить ни с теми соседями, что жили справа от них, ни с теми, что слева, и стал разогревать на плите кофе. Этот кофе он заварил еще вчера вечером, готовить свежий у него не было сил. И к тому же искусственных зерен им дали совсем мало, и их наверняка не хватит до конца месяца. И тогда ему придется выпрашивать, одалживать и выменивать у других жителей убежища, на сахар — ни он, ни Рита не злоупотребляли сахаром хотя бы горсть этих эрзац–бобов.
Я бы выпил целое море кофе, подумал он, если бы нам давали вдоволь этих зерен. Однако норма их выдачи (как, впрочем, и всем остального) была строго ограничена. Рассудком, за годы, проведенные под землей, он с этим примирился, но организм его жадно требовал еще и еще кофе. Он еще помнил вкус настоящего кофе, который пил до того, как поселился в убежище. Мне было тогда девятнадцать, вспомнил он, и я был на первом курсе колледжа, я тогда только–только начал пить кофе, вместо солодовых напитков, которые дают детям. Я только начал взрослеть, когда это произошло…
