– А-а… Улица… – Полина скептически скривилась. – Теперь все ясно! А я все голову ломаю, откуда рецидивисту знать старинную русскую поэзию… В общем, я пошла. Приятного тебе аппетита.
И Эстерсон снова остался в одиночестве. Он споро расправился с принесенным ужином и принялся размышлять о побеге.
Вот если строительную пену задуть между прутьями, она могла бы расширить зазор между ними настолько, чтобы просунуть в него голову…
А когда можно просунуть голову, значит, путь свободен – эту истину люди постигают обычно еще в роддоме.
«Но как сделать так, чтобы пена держала нужный объем? И хватит ли пены? Прежде нужно прикинуть, каким количеством пены я здесь располагаю… И не просрочена ли она, а то ведь расширяться не будет».
Но мысли Эстерсона отчего-то не желали следовать строгим путем логического анализа ситуации. Вместо этого они упорно сползали к незнакомке, которая оказалась теперь очень даже «знакомкой».
Ну и фрукт эта Полина! Вроде бы такая чувствительная – и в то же время такая грубая.
Характер – как у героинь Достоевского. Силумит напополам с шоколадным ликером.
А фигура у нее ничего! Очень ничего! И волосы такие роскошные, с красноватым отливом…
Интересно, Полина их подкрашивает или они у нее от природы такие?
А талия почему такая тонкая? Интересно, она гимнастикой специально занимается? Или в прошлом была танцовщицей? А может, гимнасткой?
И одета со вкусом. Для Фелиции, можно сказать, даже стильно.
Эстерсон не узнавал сам себя – в кои-то веки он интересовался даже не особенностями женской красоты, а способами ее поддержания и преумножения.
Думать про Полину Пушкину инженеру было приятно. И вопросов, которые Эстерсон мечтал задать своей тюремщице, накопилось с полсотни. Его интересовало все: и как погиб ее муж, и почему она не знает ничего о своем родном брате, и чем именно занимается красивая одинокая женщина на берегу инопланетного океана. Хотелось также знать, что случилось с прежними обитателями базы и есть ли у нее дети. И сколько же ей лет, наконец?
«Как жаль, что она ушла, – сокрушался Эстерсон. – А впрочем, я сам виноват. Спугнул ее своей настойчивостью».
Правда, довольно скоро мысли о Полине заложили крутой вираж и столкнулись нос к носу с мыслями о побеге.
«Если я не придумаю, как отсюда сбежать, то она не ровен час свяжется-таки с консульством. Тогда уж точно ответов на свои вопросы я не узнаю никогда. Разве что она будет писать мне в тюрьму письма. Хотя на это, конечно, надежды мало».
Значит, строительная пена.
Судя по надписи на баллоне, ее должно хватить – на пару прутьев ровно, но должно. При том, правда, условии, что будет найдено решение проблемы об удержании пены в объеме.
Но главное, как удалить затвердевшую пену после того, как она раздвинет прутья? Она же закупорит путь к бегству! И что будет толку от того, что прутья разошлись, если он не сможет воспользоваться забитым пеной лазом?..
Эстерсон лежал, закинув руки за голову и вперившись в подтеки на потолке невидящим взором конструктора при исполнении.
Он так увлекся своими расчетами, что услышал шаги Полины, только когда она уже была в подвале.
В одной руке она несла раскладной стульчик с матерчатой спинкой, а в другой – пляжную сумку с размашистым кличем «Сочи!» поперек слащавого морского пейзажа.
Когда Полина поставила сумку на пол, в ее пластиковой утробе отчетливо грюкнуло нечто стеклянное.
Ее взгляд был совсем не строгим, можно даже сказать озорным.
– Какой приятный сюрприз! – галантно приветствовал вошедшую Эстерсон. – Вот уж не ждал гостей в полвторого ночи.
– Что-то не спится, – бросила она, раздвигая свою табуретку у самой решетки. – И потом, я подумала, может, у вас опять ребро болит… То есть я хотела сказать – у тебя.
«Интересное дело, – с улыбкой подумал Эстерсон. – Обычно люди радуются переходу на „ты“. Пьют на брудершафт, всякие ритуалы придумывают. А я как ребенок радуюсь переходу с ней на „вы“…»
– Пока не болит, – тем временем отвечал он. – Тот анестетик, что вы мне любезно принесли, оказался очень мощным. Думаю, еще час можно не беспокоиться…
– Но подстраховаться все равно не мешает, – с этими словами Полина вынула из своей сумки бутылку водки «Пшеничная», банку консервированных черных оливок и две стопки. Все это она поставила, за неимением стола, на пол.
– Ого! – усмехнулся Эстерсон. – Вот это анестезия, я понимаю.
– Только ты не думай… То есть я хотела сказать, вы не думайте, что если мы сейчас с вами будем выпивать, так это значит, что я на вашей стороне и намерилась укрывать вас от консульства. А то что-то лицо у вас больно радостное…
– Я ничего такого и не думаю. А лицо у меня радостное потому, что я стараюсь радоваться каждому мгновению жизни, которое этого достойно.
– Неужто этому тоже учили в частной школе для мальчиков имени Оксеншерна?
– Нет. В этом искусстве я автодидакт, то есть абсолютный самоучка. Да и львиную долю его я постиг уже здесь, на Фелиции. Надо сказать, в бытность свою конструктором я жил все больше днем завтрашним или даже послезавтрашним. Только здесь я понял: жизнь – это вечное сегодня.
– Крепко сказано, черт возьми, – покачала головой Полина и разлила водку по стопкам. – За это и выпьем.
Она протянула рюмку сквозь решетку и Эстерсон осторожно взял ее, специально коснувшись руки Полины. Пальцы амазонки были длинными, тонкими, горячими.
Они выпили, причем Эстерсон сначала дождался, пока Полина опрокинет свою порцию (она сделала это очень по-мужски – быстро, отчаянно, не изменившись в лице), а затем уже выпил сам. А когда приятное тепло поползло по пищеводу, Эстерсон набрался наглости и спросил:
– Вы по-прежнему считаете, что я – убийца-рецидивист?
– Честно говоря, пятьдесят на пятьдесят. Если вы и рецидивист, то очень интеллигентный. По крайней мере обращаться к вам на «ты» у меня теперь плохо получается.
– И что, я совсем-совсем не похож на инженера-конструктора? – спросил Эстерсон, наслаждаясь оливками.
– Совсем. У настоящего инженера должны быть холеные пальцы – ведь он никогда не отрывается от клавиатуры, – мечтательно закатив глаза, начала перечислять Полина. – Он носит очки или линзы – потому, что слишком много читает. Настоящий инженер хорошо выбрит. Я представляю его себе сухопарым, тонкокостным, высоким… Он не носит комбинезоны… Только строгие костюмы… Или вельветовые брюки со свитером. И обязательно – белую рубашку с дорогим шейным платком.
– Это уже ковбой какой-то, а не инженер. Из всех людей, что доводилось мне видеть в конструкторских бюро, предложенному вами описанию соответствуют только офицеры охраны и сотрудники особых отделов. И то, как правило, низшие чины.
