«Не иначе, как кто-то там, наверху (Эстерсон поднял глаза к небесам Фелиции – туда, где Бог), ко мне снова хорошо относится?»
Было уже совсем светло, но в окне самого опрятного домика все еще горел свет – Полина наверняка забыла потушить его, да здравствует «Пшеничная»!
Эстерсон тихо отворил дверь и вошел. Внутри было тепло, пахло геранью (вон сколько ее на подоконнике), миндалем и мылом.
Фотографии на стенах, этажерка с русскими книгами, кушетка.
«А может, ну ее к лешему? – вдруг подумал Эстерсон. – Вернуться к воздушному шару, забрать вещи, которые так и валяются там, в кустах, и айда отсюда? На волю, в леса. Ведь запросто же может сдать меня консульству, несмотря на всю нашу „дружбу“…
Но эта здравая, очень здравая мысль отозвалась в душе Эстерсона гулкой волной протеста.
Ему больше не хотелось делать ничего здравого.
Ему хотелось… да что угодно другое! Например, спать.
Инженер остановился посреди гостиной и прислушался – в соседней комнате, за неплотно притворенной дверью, громко сопела Полина – от спиртного у нее, как и у многих других сапиенсов с врожденной слабостью верхних дыхательных путей, закладывало нос.
Эстерсон улыбнулся (хотя улыбка эта исподволь превратилась в зевок).
Ему нравилось это сопение. Ему хотелось услышать его еще и еще.
Он подошел к короткой, застеленной рваным клетчатым пледом кушетке, что стояла у окна, и осторожно прилег набок.
Такой домашний запах герани…
«Ничего плохого не случится», – несколько раз повторил про себя Эстерсон, засыпая.
– Руки за голову! Я сказала, руки за голову!
Эстерсон вынырнул из сна, как ныряльщик из глубокого омута – он с трудом открыл глаза, в которые словно бы песка кто сыпнул, и стал часто-часто дышать ртом. Что происходит?
– Вставай, мать твою! Иначе стреляю!
Эстерсон не сразу понял, что обращаются к нему.
Хотя заснул он, со всей определенностью, на кушетке, теперь он возлегал на полу. На пыльном коврике подле этой самой кушетки. Неужели свалился во сне, как Шалтай-Болтай? Эх, пьянство…
– Считаю до трех. Раз… Два…
Пора что-то предпринимать. Потому что в руках у Полины карабин. Пора. Эстерсон прочистил горло.
– П-Полина, н-не надо, – прохрипел он.
– Вставай, я кому сказала! – заорала Полина. – Чего развалился, тварь?!
Корчась от боли, Эстерсон приподнялся и встал на четвереньки. Жалкое зрелище! Красивая, сильная, молодая женщина в роли охотницы, настигшей малоценную, но все же подлежащую отстрелу дичь – некрасивого, больного, немолодого мужчину.
– Где-то я это уже видел, – тихо сказал Эстерсон. – И слышал. Я, конечно, читал, что история склонна к дурным повторениям, но не до такой же степени!
– Не надо мне тут никакой истории! Последний раз тебе повторяю!
«Ну вот. Мы снова на „ты“…»
Полина, вчерашняя смешливая Полина, та самая, которая артистично подцепляла оливку на кончик языка, а уж затем отправляла ее в рот, закусывая водочку, теперь сменила амплуа на разъяренную фурию.
Черные волосы растрепаны и не причесаны, веки – красны, губы сухие. Одежда мятая, словно бы она на ночь не раздевалась (а ведь и не раздевалась).
– Что случилось, Полина? – умоляюще спросил Эстерсон, поднимая глаза.
– Это ты должен мне сказать, что случилось! Что ты тут делаешь, сукин ты сын?
– Ну мы же вчера договорились…
– О чем?
– Как это о чем? О том, что я выберусь из вашей глупой тюрьмы…
– Ничего мы не договаривались! Мы просто трепались! Понимаешь, трепались?! – выкрикнула Полина. – Кто мог знать, что ты это всерьез?!
– Ну и напрасно. Потому что я действительно инженер. И выбраться из вашей клетки для меня – не проблема.
– И как только тебе не стыдно! – Полина, казалось, не давала себе труда прислушиваться к тому, что там бормочет Эстерсон. – Как не стыдно, тварь ты эдакая!
Тут уже не выдержал Эстерсон. Он уселся на корточки и, глядя Полине прямо в глаза, сказал:
– Почему это мне должно быть стыдно? Я что, описался? Или, может, кучу тут навалил в уголку? Что вообще случилось, госпожа Пушкина? Вчера вы обещали мне, что не будете возражать, если я выберусь из-за решетки в подтверждение своей, как бы это сказать, квалификации. Конечно, вы не рассчитывали на то, что мне удастся это сделать. Но, с другой стороны, я вас за язык не тянул!
– И чего ты вообще сюда приперся? Шел бы себе на все четыре стороны! Вылез – и до свидания!
– Если это вас так раздражает, то я сейчас же уйду. Клянусь.
– Нет уж. Теперь поздно. Таких, как ты, нужно… Их нужно… – Полина замешкалась, подбирая слова – не всякому волнение придает красноречия.
– Расстреливать? – ледяным тоном подсказал Эстерсон.
– Да что угодно! Лишь бы вас таких не было!
– В таком случае вам нечего волноваться. Один сеанс связи с консульством – и меня нет.
– Правильно. Все правильно. Вставай и пошли.
– Куда?
– В подвал.
– Не пойду.
– Пойдешь!
– Нет.
– Я тебе сейчас «не пойду»! – Полина с остервенением щелкнула затвором карабина.
Но Эстерсон даже бровью не повел – разве что стал еще бледнее.
Он остался сидеть, где сидел, неотрывно глядя на Полину. Что это на нее нашло? Как из милой смешливой дамочки, которая еще ночью рассказывала уморительные русские анекдоты про поручика с непроизносимой для шведской гортани фамилией Ржевский, она превратилась в остервенелое существо, которое не желает слушать никаких аргументов, которое не воспринимает ничего, кроме своих аффектов, своих тревог и страхов…
Страхов…
Между прочим, очень правильное слово. В первую очередь она испугана.
Испугана тем, что человек, которого она оставила ночевать за решеткой, теперь очутился у нее дома, рядом с ее спальней.
Испугана своими мыслями о том, что мог бы сделать этот мужчина с ней, пока она была беззащитна. И то, что он ничего не сделал – не изнасиловал, не убил, не ограбил, – нисколечко ее не успокаивает. Потому что страх не слушается никаких доводов. Он – сам по себе.
Она испугана тем, что в ее доме – мужчина. Одинокие женщины всегда боятся мужчин. А особенно же они боятся тех мужчин, которые хоть немного им нравятся…
Последняя мысль несколько ободрила Эстерсона и он улыбнулся. В полрта, но все-таки улыбнулся.
– Чего ты скалишься? Не слышал, что я сказала? – с нажимом сказала Полина.
– Хочешь – стреляй, – хладнокровно бросил Эстерсон. – Но в подвал я больше не пойду.
– С каких это пор ты мне тыкаешь?
– С сей минуты. Я больше не буду называть тебя на «вы». Ты этого не заслужила. А теперь – немедленно связывайся с консульством. Скажи, что опасный уголовник Роланд Эстерсон, тот самый, который убивал и грабил честных граждан, пойман при попытке к бегству и изолирован от общества на твоей станции. Можешь даже наручники на меня надеть, для верности. Если они у тебя есть. А если нет – можно связать меня бельевой веревкой. Вон их там сколько, во дворе. Бери любую. Я подожду.
