Мы собрались группой и загрузили их в информационное пространство комитета. Брен волновался. Меня поразило его нетерпение и то, что он явно не знал, подтвердят ли ожидавшие нас кадры ходившие слухи. Я привыкла к тому, что он знает больше, чем говорит. И даже поддела его на этот счёт, довольно тонко. Мы смотрели воспоминания камеры. Нас разделяли многие километры, но это была та же страна. Камера неслась сквозь какую-то теснину: я даже пригнулась, чтобы избежать столкновения с уступами, от которых она увернулась несколько дней тому назад. Сзади раздался голос какого-то идиота:
— Зачем мы это смотрим?
Сквозь проём в камне камера вылетела в долину цвета пемзы, взмыла по-птичьи над склоном, на высоту сначала дерева, потом башни, сфокусировалась на ложе пересохшей реки. Мы ахнули. Кто-то выругался.
Мы увидели армию. Она маршировала прямо на нас. И ариекаев в ней были не сотни, а тысячи, многие тысячи.
Я услышала свой голос, который повторял: Господи, Господи Иисусе. Теперь мы поняли, почему город как будто съёжился. Фаротектон, сказала я.
Микрофоны в камере были дерьмовые, но мы услышали звук шагов, марш многих жёстких ног, ступающих не в такт. Перенёсшие ампутацию ариекаи кричали. Вряд ли они даже знали об этом, ведь они не могли слышать собственные пронзительные вопли. Вместе с ними шагали машины, подчиняясь немым приказам хозяев. Ариекаи несли оружие. Это была единственная армия на планете, и она шла прямо на нас.
Камера спустилась ниже, и мы увидели тысячи обрубков тысяч спинных крыльев. Каждый ариекай в этой армии был солдатом, но объединяло их не повиновение приказам — загнанные в ловушку немого солипсизма, утратившие способность слышать, говорить, думать, они каким-то таинственным образом шли к одной цели, которую они разделяли, не называя. У них не могло быть общего намерения, но мы знали, что оно есть, знали, в чём оно заключалось, и знали, что этим намерением были мы.
Шедшую на нас силу мы поначалу называли безъЯзыкими и ЧВ, что означало членовредители, а ещё армией глухих. Слабослышащие жители Послограда категорически возражали; они были правы, и нам стало стыдно. Потом кто-то догадался применить к ним слово из одного древнего языка — сурдии. Означало оно то же самое, глухие, но заложенное в нём оскорбление становилось разбавленным; в особенности потому, что не все правильно понимали этот термин, и его быстро переиначили, так что сурдии превратились сначала в сурдов, а потом и вовсе в абсурдов. Так мы называли Хозяев, которые шли убивать нас за наши грехи, в которых мы если и были повинны, то по незнанию.
Однако поразительней всего была дисциплина армии абсурдов, то, как от общей медленно движущейся махины войска отделялись вдруг несколько групп, которые без единого слова выстраивались в отряды и разбегались по незнакомой местности кто куда — одни чтобы застать врасплох наших пограничников, другие чтобы завербовать новых ариекаев, вырвав у них кусок плоти. К тому времени передачи как-то внезапно прекратились, наши камеры лежали на земле сломанные, сдутые ветром или прихлопнутые в порыве раздражения врагом. Мы, разумеется, выслали новые. И стали строить планы.
Наши шпионы разлетались на поиски, а мы нарушали старые договоры и привычную изоляцию. Камеры показывали нам берега слаботоксичного моря. Вокруг нас была целая страна, в которой располагался город, а в нём — Послоград. Смотреть на эту страну было нам в новинку. В иммере я пользовалась разными картографическими программами, но эту карту не видела никогда. У нас был континент. Я с трудом нашла бы на нём Послоград, вряд ли смогла бы проследить границы города, а уж очертания суши, на которой мы были всего лишь крохотной точкой, и вообще не узнала бы. Но теперь, когда возникла нужда, оказалось очень просто нарушить все табу и достать требуемые карты. Они никогда и не были под запретом, в отличие от иных простодушных теократий, где мне довелось побывать: просто интересоваться ими было неприлично, но теперь прежние правила учтивости ничего не значили. Наши камеры сканировали разные направления, чтобы не упускать из вида движения абсурдов.
Их избранные, их первые, их пионеры овладели особой формой насилия, которая превращала жертвы в безмолвных братьев по оружию. Как это было? Они растекались из тощающего города, захватывая на своём пути фермеров, дальше, мимо любых городских кишкопроводов в пространства, заселённые номадами, там они подчинили себе номад, охотников-собирателей ненужных или сбежавших технологий, домов. Быть может, однажды кто-нибудь ещё напишет историю этого исхода, этого крестового похода за соратниками.
Но дело было не только в уведённых и насильно вылеченных деревенских наркоманах. Я представляла себе, как эти безумцы, точно пророки, выходят из пустыни; ариекаи из далёкой провинции, встревоженные или обозлённые тем, что они слышали о судьбе своих городских кузенов, низведённых до состояния восторженных зомби или отчаявшихся трусов, могли, даже если сами избежали искушения, испытывать потребность присоединиться к абсурдам. Возможно, армия не сразу вошла в состояние регулярной, беспощадной жестокости, возможно, в отдельных поселениях будущие рекруты спорили о том, оглушать себя или нет. Последнее осознанное применение речи, доказывающей необходимость собственного уничтожения.
Я заставила Брена пойти со мной в город. Пересечь границу Послограда оказалось несложно, хотя её должны были охранять. Запомнить дорогу туда и обратно тоже было легко.
— Они будут здесь недели через две, — сказала я. Он кивнул.
— Ты заметила, что они все в расцвете сил? — ответил Брен. — Они не опекают старших и не заботятся о молодёжи.
Однако молодёжь скоро будет иметь причины благодарить их. Даже без присмотра по нескольку молодых ариекаев из каждого выводка наверняка выживут, а когда они перейдут во взрослую форму существования и проснутся для Языка, то станут жить в городе, очищенном от нас. И от бога-наркотика. Ради такого будущего абсурды пожертвуют собой. Ради него они оглушат себя, чтобы остаться недоступными для любых соглашений или компромиссов.
Мы держались наименее опасных суб-регионов города. Я сама находила дорогу — на этот раз я вела Брена — туда, где Испанская Танцовщица и его друзья учились лгать, а я пыталась помочь им найти новые способы говорить меня.
— Мы собираем армию, — объявил Кел. Его слова были встречены со всем возможным презрением. «Соберите много своих на площади и будьте готовы воевать», — возвестили ЭзКел ариекаям. Они распорядились выставить вперёд солдат. Они потребовали кура/маши добровольцев. Кура/маши было названием крупнейшего скопления единиц и означало нечто большее, чем крупнейшее точное число, для которого существовал термин кура/спа, 3072. Кура/маши обычно переводили как «бессчётный». ЭзКел требовали, чтобы ариекаи выставили всех, кого могли.
