вернулся в пещеру раньше всех. Вряд ли кто-нибудь, кроме Катарины, ожидал, что мы вернемся так рано, но наши груженные мясом нарты мчались к пещере в то самое время, когда Анала делала свою мясницкую работу внутри. Помню, мороз был такой, что свежее парное мясо по дороге застыло. Казалось, даже небо замерзло, как глубокий синий океан, и воздух, как вода, усиливал звуки, превращая шепот ветра в пронзительный вой. Звуки, которые неслись из пещеры, я поначалу принял за щенячий визг, но, подъехав ближе, понял, что это кричит человек. Меня охватила паника, и я внезапно понял, в чем тут дело. Схватив свое окровавленное охотничье копье, я ринулся в пещеру.
Несколько женщин — не помню их лиц — попытались удержать меня, но я расшвырял их. (Одна из них, возможно, мягкая обычно Ментина, оцарапала мне щеку скребком — этот шрам и теперь при мне.) Бардо пыхтел, спеша за мной. Мы подбежали как раз в тот момент, когда Анала пыталась разжать Катарине зубы. У Катарины на губах была кровь. Кровь текла из ее вспоротого живота и обрубленных пальцев, кровь прожигала дыры в снеговой постели, кровь стояла в ее пустых глазницах. Мать, захлебываясь, пыталась рассказать мне о происшедшем. Я отшвырнул от Катарины Аналу, Мулийю и Лилуйе. Бардо освободил Жюстину, молотя женщин древком своего копья. Отогнав их, он наставил на них острие, а они, вооружившись ножами и скребками, свирепо глядели на нас, не зная, что делать дальше.
Я упал на колени, стараясь расслышать, что говорит Катарина, но зычный рев Бардо заглушал все остальное.
— Надеюсь, они не бросятся на нас, — сказал он мне. — Не думаю, что смогу убивать их.
— Тише! — рявкнул я и сказал так тихо, что только Катарина могла меня слышать: — Я тоже; я и того окаянного тюленя убил с трудом.
— Но все же убил, — прошелестела Катарина. — Это легко… но его ты не должен убивать, слышишь?
— О чем ты? — Я старался не смотреть в ее наполненные кровью глазницы.
— Тебе выбирать. Выбор всегда… — Она пребывала в своем скраерском мире, вновь открытом для нее ножом Аналы, и, возможно, впервые видела все в истинном свете.
— Я тебя не понимаю.
— Ты убил, но его не убивай, потому что он твой… о Мэллори, не будь же таким глупым!
— Катарина, я не…
— В конечном счете мы сами выбираем свое будущее, понимаешь?
— Нет…
— Да. — Она вновь превратилась в девушку, приносящую свой скраерский обет. — Отдавать, сострадать, воздерживаться… — А после она выдохнула так, словно ей надавили на живот: — Потому что ты никогда не умрешь. — Ее губы перестали шевелиться, и все вокруг стало неподвижным: грудь, ноги и льющаяся кровь. Она лежала, глядя сквозь черный каменный потолок в небо и в вечность своими незрячими глазами, окончив свои дни, как подобает скраеру.
Для меня кошмар только начинался. Кровь стыла у меня на губах и застилала глаза. Я поднял со снега тюлений нож Аналы. Мне следовало бы заняться телом Катарины — если бы я это сделал, наша с ней жизнь могла бы обернуться совсем по-другому. Но я не думал о ней — я вообще не думал, потому что превратился в зверя. Я ринулся к хижинам Манвелины, ища Аналу. Безумная мысль овладела мной: если я схвачу ее за шею и тряхну, как собака встряхивает гладыша, она вернет Катарине то, что отняла. Анала вышла из хижины с мамонтовым копьем Юрия, и я решил, что не стоит ее трясти. В конце концов, она не резчик; ничто уже не спасет Катарину и не вернет ее мне. Нет, я не стану трясти Аналу — я выколю глаза ей самой, чтобы она увидела, какое зло сотворила.
Я плохо сознавал, что происходит вокруг. Кто-то из женщин порезал мне ухо ножом. Анала метнула копье, но я отбил его в сторону. Кто-то ткнул меня ножом в плечо. Жюстина двинула Мулийю в лицо локтем, Бардо рычал, как медведь. Какая-то женщина, оступившись, повалилась на хижину Аналы, стена рухнула, и снежинки замельтешили в чадном свете горючих камней. Анала по-настоящему испугалась — я видел страх на ее широком желтом лице. Потом рука у меня повисла, и я уронил нож на снег. Разве мог я воткнуть этот нож ей в глаз? Я бы и тюленю не смог глаза выколоть. Я хотел уже вернуться к Катарине, когда Бардо крикнул:
— Берегись, Лиам!
Я вспомнил, что нарты Лиама ехали следом за нами. Я обернулся — он бежал на меня, темный и безликий на фоне яркого устья пещеры, низко держа свой тюлений нож. Он, вероятно, подумал, что я собираюсь убить его мать — теперь я это понимаю, — и не видел, как я бросил нож. Он целил мне в живот, и я перехватил его руку. Обмениваясь пинками, мы упали и покатились по снегу. Он пырнул меня в горло, но я вскинул руку, и нож вошел в нее. Боль взбесила меня. Я выполнил другой рукой захват, которому научил меня Хранитель Времени, и сгреб Лиама за глотку.
— Сестрин хахаль! — крикнул он мне в ухо.
Момент был решающий. Я держал его жизнь в своих пальцах. Я мог стиснуть их, сделав свой выбор. Я мог распорядиться по-другому, отпустив его и обеспечив нам мирный уход. Но я был в ярости и потому стиснул пальцы и сжимал их, пока его лицо не побагровело и глаза не вылезли из орбит. Я убил его. Это и правда оказалось легко — легче, чем убить шегшея или тюленя.
— Бог мой, да ему крышка! — крикнул Бардо, помогая мне встать. — Скорей — надо бежать, пока Юрий не вернулся.
— Нет… ведь здесь Катарина… ее тело. Надо увезти ее домой.
— Поздно, паренек.
— Нет, не поздно.
Анала с криком повалилась на Лиама, водя руками по его телу.
— Ох ты, горе горькое — ей-богу же, нам надо спешить!
Мы пошли за Катариной, но ее тело исчезло — должно быть, женщины вытащили его из пещеры. Я собрался искать его, собрался схватить Аналу за волосы и заставить сказать, куда оно делось, но мать сказала:
— Бардо прав. Надо уходить, не то будет поздно.
Не помню, как мы пробились к нашей разрушенной хижине. Помню только, как ползал на коленях, точно полоумный, собирая оставшиеся невскрытыми криддовые сферы. Жюстина с матерью собрали спальные шкуры и другие пожитки. Кое-как мы побросали все на нарты. Думаю, женщины могли бы остановить нас, если бы захотели, но они были ошарашены и не желали, видимо, с нами связываться. Мы направили
