Урсула Ле Гуин - Толкователи (сборник)

– Мне одиноко. Могу я посидеть с вами?

Естественно, женщины вскочили и приняли позу почтения, хотя у Камзы она стала очень условной. Он опустился на полукруглую скамью, усыпанную опавшими цветами. Женщины снова сели на выложенную плиткой дорожку рядом с младенцем. Они распеленали его, подставили нежное тельце солнечным лучам. Он был очень худым, заметил Эсдан. Суставы сине-темных ножек и ручек были словно узлы на цветочных стеблях, полупрозрачные шишки. Никогда еще он не видел, чтобы этот младенец столько двигался – тянул ручки, вертел головкой, словно радуясь ощущению воздуха на своей коже. Голова была велика для такой тонкой шейки – опять-таки будто венчик цветка, слишком большой для тонкого стебелька. Камза покачивала над сыном настоящим цветком. Его темные глаза были устремлены на венчик. Веки и брови вызывали ощущение хрупкой прелести. Солнце просвечивало сквозь его пальчики. Он улыбнулся цветку, и у Эсдана перехватило дыхание. Улыбка младенца была сама красота цветка, сама красота мира.

– Как его зовут?

– Рекам.

Внук Ками. Камье – владыки и раба, охотника и земледельца, воина и миротворца.

– Красивое имя. А сколько ему?

«Долго ли он живет?» – вот как это звучало на языке, которым они пользовались.

Ответ Камзы прозвучал странно.

– Всю длину своей жизни, – сказала она, то есть насколько он понял ее шепот и ее диалект.

Возможно, спрашивать о возрасте ребенка было невежливостью или же сглазом.

Он откинулся на спинку скамьи.

– Я чувствую себя слишком старым, – сказал он. – Сто лет я не видел младенцев.

Хио сидела, сгорбясь, спиной к нему. Он чувствовал, что она хочет заткнуть уши. Он, инопланетянин, внушал ей слепой ужас. Впрочем, что еще жизнь оставила Хио, кроме страха? Ей двадцать лет? Двадцать пять? Выглядела она на все сорок. Или ей вообще семнадцать? Постельницы, которых не щадили в постели, быстро старились. Камзе, решил он, вряд ли больше двадцати. Она была худой, невзрачной, но в ней таилось цветение и соки жизни, которых не было в Хио.

– Хозяин имел детей? – спросила Камза, поднося ребенка к груди с робкой гордостью, застенчивым торжеством.

– Нет.

– А йера йера, – пробормотала она.

Еще одно выражение, которое он часто слышал в городских рабочих поселках: «Как жаль, как жаль!»

– Ты попадаешь в самое сердце вещей, Камза, – сказал он.

Она покосилась на него и улыбнулась. Зубы у нее были скверные, но улыбка была хорошей. Он решил, что младенец не сосет грудь, а просто уютно лежит на сгибе материнского локтя. Хио оставалась в напряжении и вздрагивала при каждом звуке его голоса, а потому он замолчал и отвел от них глаза. Теперь он смотрел мимо кустов на чудесную панораму, которая оставалась совершенной, ходили вы или сидели: плоскости террас, золотисто-бурая трава и синяя вода, изгибы аллей, куртины и узоры кустов, величавое вековое дерево, туманная река и ее дальний зеленый берег. Вскоре женщины начали снова переговариваться вполголоса. Он не слушал их, а только купался в их голосах, в солнечном свете, в мирном покое.

С верхней террасы к ним приковыляла старая Гана, поклонилась ему и сказала Камзе и Хио:

– Вы нужны Чойо. Оставьте маленького мне.

Камза снова положила малыша на теплую плитку, потом вскочила на ноги вместе с Хио, и они ушли – худые светлые женщины с торопливой грацией в каждом движении. Старуха медленно опустилась на дорожку рядом с Рекамом, гримасничая и постанывая. Она тут же накрыла мальчика пеленкой, хмурясь и ворча на глупость его матери. Эсдан следил за ее осторожными движениями, за мягкой нежностью, с какой она подняла мальчика, поддерживая его голову и крохотное тельце, за тем, как уложила его себе на руки и принялась укачивать, раскачиваясь всем телом.

Она посмотрела на Эсдана и улыбнулась, сморщив лицо в тысячи лучащихся морщинок.

– Он великий дар мне, – сказала она.

– Твой внук? – прошептал он.

Кивок затылком назад. Она продолжала слегка покачиваться. Глаза младенца были закрыты, его головка лежала на ее худой высохшей груди.

– Думаю, он умрет уже недолго как.

Через некоторое время Эсдан сказал:

– Умрет?

Кивок. Она все еще улыбалась. Тихо, тихо покачивалась.

– Ему возраст два года, хозяин.

– Я думал, он родился этим летом, – прошептал Эсдан.

Старуха сказала:

– Он пришел побыть с нами немножко.

– Что с ним?

– Сухотка.

Эсдан слышал это название.

– Аво? – переспросил он, употребив известное ему медицинское название болезни, вирусной инфекции, часто поражающей уэрелианских детей, а в городских поселках имущества нередко носящей эпидемический характер.

Она кивнула.

– Но ведь она излечивается!

Старуха промолчала.

Аво излечивалась полностью. Там, где были врачи. Где были медикаменты. Аво излечивалась в городах, не в деревнях. В Большом Доме, не в бараках имущества. В дни мира, а не в дни войны. Дурень!

Может быть, она знала, что болезнь излечима, может быть, не знала, может быть, она не знала смысла этого слова. Она укачивала малыша, не обращая внимания на дурня, нежно мурлыча. Но она его услышала и наконец ответила, не глядя на него, устремив взгляд на личико спящего малыша.

– Я родилась во владении, – сказала она, – и мои дочери. А он нет. Он – дар. Нам. Никто не может им владеть. Дар Владыки Камье, его дар самого себя. Кто в силах оставить себе такой дар?

Эсдан склонил голову.

Он сказал матери малыша: «Он будет свободным», а она ответила «да».

Наконец он попросил:

– Можно я его подержу?

Бабушка перестала раскачиваться и замерла.

– Да, – сказала она, медленно поднялась с дорожки и очень бережно положила спящего малыша на руки Эсдана, на его колени.

– Ты держишь мою радость, – сказала она.

Ребенок ничего не весил – не больше шести-семи фунтов. Эсдан словно держал теплый цветок, пушистую зверушку, птичку. Пеленка лежала на плитках. Гана подобрала ее и осторожно укрыла младенца, спрятав его лицо. Вся в напряжении, нервничая, ревнуя, полная гордости, она опустилась перед ним на колени. Но скоро забрала у него малыша.

– Ну вот, – сказала она, и счастье озарило ее лицо.

В комнате, выходившей окнами на террасы Ярамеры, Эсдану в эту ночь приснилось, что он потерял круглый плоский камешек, который всегда носил в своей сумке. Камешек был из пуэбло. Когда он согревал его на ладони, камешек обретал дар речи и разговаривал с ним. Однако они не разговаривали уже очень давно. И вот теперь он спохватился, что камешка у него больше нет. Он потерял его, где-то оставил. Наверное, в подвале посольства, решил он, и попробовал спуститься в подвал. Но дверь оказалась запертой, а другую дверь он не сумел найти.