Урсула Ле Гуин - Толкователи (сборник)

Вскоре Метой попытался приподняться на локте по примеру Эсдана, но не сумел.

– Я угодил под взрыв, – сказал он, учащенно дыша. – Что-то ударило меня по голове. Я все вижу удвоенным.

– Возможно, сотрясение мозга. Лежите и не шевелитесь. Старайтесь не заснуть. Вы были с Банаркамье или Наблюдателем?

– Я занимаюсь примерно тем же, чем вы.

Эсдан кивнул. Затылком.

– Нас погубят фракции, – слабым голосом сказал Метой.

Подошла Камза и села на корточки рядом с Эсданом.

– Они говорят, мы должны отправиться за реку, – сказала она ему обычным своим мягким голосом. – Туда, где армия народа будет о нас заботиться. Я не знаю.

– Никто не знает, Камза.

– Я не могу взять Рекама за реку, – прошептала она. Лицо у нее сжалось – губы оттянулись кверху, брови сошлись книзу. Она плакала без слез, беззвучно. – Вода холодная.

– У них есть лодки, Камза. Они позаботятся о тебе и Рекаме. Не тревожься. Все будет хорошо. – Он знал, что его слова не имеют смысла.

– Я не могу уйти, – прошептала она.

– Так останься здесь, – сказал Метой.

– Они сказали, что сюда придет другая армия.

– Возможно. Но, вероятнее, придут наши.

Она посмотрела на Метоя.

– Ты вольнорезаный, – сказала она. – С этими, с другими. – Она перевела взгляд на Эсдана. – Чойо убили. Вся кухня разломалась на горящие куски. – Она спрятала лицо в ладонях.

Эсдан выпрямился, потянулся к ней, погладил по плечу. По руке. Он прикоснулся к хрупкой головке ребенка, к таким сухим волосикам.

Подошла Гана, встала над ними.

– Все полевые уходят за реку, – сказала она. – Быть в безопасности.

– Вам будет безопаснее здесь, где есть еда и кров. – Метой говорил короткими залпами, не открывая глаз. – Чем идти навстречу наступлению.

– Мама, я не могу взять его, – шептала Камза. – Ему нужно тепло. Не могу, я не могу взять его.

Гана нагнулась, посмотрела на личико малыша, легонько прикоснулась к нему одним пальцем. Ее морщинистое лицо сжалось в кулачок. Она распрямилась, но не так, как раньше. Осталась сгорбленной.

– Хорошо, – сказала она. – Мы останемся.

Она села на траву рядом с Камзой. Вокруг них продолжали двигаться люди. Женщина, которую Эсдан видел на террасе, остановилась рядом с Ганой и сказала:

– Идем, бабушка. Пора. Лодки ждут.

– Остаемся, – сказала Гана.

– Почему? Не можете бросить старый дом, где рабствовали? – сказала женщина. Язвяще. Подбодряюще. – Так он же весь сгорел, бабушка! Приведи девушку и ее маленького. – Она бросила беглый взгляд на Эсдана и Метоя.

Они не имели к ней отношения.

– Идем, – повторила она. – Вставайте.

– Остаемся, – сказала Гана.

– Свихнутые домашние. – Женщина пожала плечами и пошла дальше.

Еще некоторые останавливались. Но только на один вопрос, на секунду. И устремлялись вниз по террасам, по залитым солнцем дорожкам вдоль тихих прудов, вниз к лодочным сараям за могучим деревом. Вскоре они все ушли.

Солнце припекало. Наверное, близился полдень. Метой стал еще белее, но приподнялся, сел и сказал, что в глазах у него больше почти не двоится.

– Нам надо уйти в тень, Гана, – сказал Эсдан. – Метой, ты можешь встать?

Он шатался, спотыкался, но смог идти без помощи, и они перебрались в тень садовой ограды. Гана ушла за водой. Камза несла Рекама на руках, прижимала к груди, загораживала от солнца. Она уже долго ничего не говорила. Но когда они сели там, она сказала полувопросительно, безучастно глядя по сторонам:

– Мы тут совсем одни.

– Наверное, и другие остались. В поселках, – сказал Метой. – Потом придут.

Вернулась Гана. Ей не в чем было принести воды, но она намочила свой платок и накинула его на голову Метоя. Мокрый и холодный. Метой вздрогнул.

– Ты сможешь идти как следует, тогда мы пойдем в домашний поселок, резаный, – сказала она. – Есть где жить. Там.

– Я рос в домашнем поселке, бабушка, – сказал он.

И вскоре он сказал, что может идти, и они захромали, побрели по дороге, смутно знакомой Эсдану. По дороге к клетке-укоротке. Дорога казалась очень длинной. Они подошли к высокой стене поселка, к распахнутым воротам.

Эсдан повернулся, чтобы посмотреть на развалины большого дома. Гана остановилась рядом с ним.

– Рекам умер, – еле слышно сказала она.

У него перехватило дыхание.

– Когда?

Она покачала головой:

– Не знаю. Она хочет держать его. Она кончит держать и тогда отпустит его. – Гана поглядела в открытые ворота на ряды хижин и длинных домов, на высохшие огородики и пыльную землю.

– Там много младенчиков, – сказала она. – В этой земле. Два моих. Ее сестры.

Она вошла в ворота, и Камза с ней. Эсдан еще постоял, потом тоже вошел сделать то, что должен был сделать: выкопать могилу для ребенка, а потом вместе с другими ждать Освобождения.

Если Сати удавалось вернуться на Землю днем, то она всегда оказывалась в родной деревне. А ночью – всегда в индийском квартале Ванкувера, на территории, принадлежащей Экумене.

Желтая бронза, желтый порошок куркумы, оранжевый рис, приправленный шафраном, рыжие бархатцы, неяркая золотистая дымка у западного края неба, просвеченная лучами заходящего солнца пыль над полями, которая, впрочем, бывает порой цвета красной хны, или страстоцвета (его называют еще пассифлорой), или даже цвета подсохшей крови – все это цвета индийского краснозема… Все теплые цвета солнечного спектра, все радостные краски солнечного дня… И слабый запах горящей в очаге асафетиды. И монотонная, точно журчание ручейка, беседа тетушки с матерью Моти на веранде. И темная рука дяди Харри, неподвижная на белом листе бумаги. И добродушные свинячьи глазки слоноподобного Ганеши. Чирканье спички, и густой серый завиток ароматного дыма, чудесный запах которого разливается вокруг и тут же исчезает. Запахи, зрительные образы, отзвуки – все это мгновенно вспыхивало и гасло в ее душе, в ее памяти вне зависимости от того, что она делала – шла по улице, ела, отдыхала от невыносимого опустошающего шума неовизоров, в экраны которых она обязана была пялиться целыми днями и под совсем иным солнцем.

А вот ночь повсюду, на любой планете, одна и та же. Ночь – это всего лишь отсутствие дневного света. И ночью Сати всегда оказывалась там, в родной деревне. И это был не сон, нет, не сон! Напротив, в эти минуты она всегда бодрствовала, еще не успев заснуть или проснувшись среди ночи, встревоженная, напряженная, не в состоянии снова уснуть. И какая-нибудь сцена сто раз виденного, такого знакомого спектакля начинала разворачиваться перед нею – не милыми сердцу мимолетными фрагментами, а целиком, в деталях, в четких границах времени и пространства. И стоило этим воспоминаниям начаться, и она уже была не властна над ними, не могла остановить их. Приходилось дать им полную волю, пока они сами не оставят ее в покое. Возможно, это было некое наказание свыше, как у описанных Данте любовников в аду: вечно помнить о былом счастье. Но тем любовникам повезло: они-то помнили о былом счастье ВМЕСТЕ.