Собравшись с силами, я поднялась, подхватила девушку за подмышки и рывками оттащила на сухой песок, подальше от смертельно ледяного водотока. Мне всё же удалось обнаружить дыхание в измотанной оболочке, что осталась от некогда пышущей здоровьем, жизнерадостной девушки.
Ладони били по холодным щекам, растирали запястья. Потом вспомнили про тугой корсет — эта дрянь уже второй раз мешает Санде дышать — и принялись расстёгивать пуговицы жакета. Благо на сей раз нас затянули в корсеты с крючками спереди: их затягивали на шнуровку со спины, но всё же имелась возможность быстро снять это проклятье женского пола при необходимости, ведь во время конных прогулок всякое может случиться.
За время, что девушка пролежала на берегу, её одежда успела высохнуть и покоробиться, а рубашка в тисках корсета превратилась в совершенно неподобающую тряпку. Снимать я с подруги ничего не стала — согреваться надо, а не раздеваться, — просто расстегнула крючки и застегнула жакет обратно.
Жаль, что нет нюхательной соли или этого, как его там брат Алистер называл? Нашатыря, точно. Пригодился бы сейчас. Да и перцовка Гхара зашла бы на отлично. Но у меня ничего нет, кроме собственных рук и надежды больше не услышать тихий рокот.
Когда растирала закоченевшие кисти подруги, ощутила слабый мускульный спазм, и тут же принялась тормошить девушку с утроенной силой:
— Санда! Санда! Очнись, прошу тебя! Пожалуйста, Сандочка!
С тихим мычанием её потрескавшиеся, пересохшие губы разлепились. Глазные яблоки задвигались под тонкой кожицей век. Ещё не успев прийти в себя, она начала медленно мотать головой, потом её светлые глаза распахнулись, а грудь поднялась от судорожного вдоха.
— Ос... — начала она и закашлялась. Я помогла ей приподняться, чтобы облегчить дыхание и уложила голову подруги себе на колени.
Она посмотрела на меня с приоткрытым ртом. Затуманенные глаза казались очень страшными: капилляры полопались, заливая белки кровью. От размазанной по щекам косметики не осталось и следа: бурные воды тщательно смыли тушь, подводку, пудру и румяна, ну а помаду она успела съесть сама, пока обкусывала губы во время наших жутких приключений.
— Тихо, тихо, — баюкала я умирающую и гладила по голове, стараясь не разреветься. — Всё хорошо, мы в безопасности, — выдавливать враньё было тяжело, но что поделать? Ей сейчас не нужно волноваться, поздно для этого. — Я видела сокола, — ещё щепотка лжи, — нас скоро найдут.
Что-то похожее на горькую улыбку искривило её дрожащие губы.
— Похоже, не погуляю я на твоей свадьбе, — выдавила она из хрипящих лёгких. Воспаление, однозначно. Но это не важно, гниль убивает быстрее пневмонии.
— Что за глупости? Ещё как погуляешь. Будешь танцевать, пока каблуки не отлетят.
— Я чувствую это, — она болезненно проглотила слюну, — внутри всё горит.
— Это просто лихорадка, ты простыла.
— Нет, мне больно... — её голос стал тоньше, начал срываться. — Очень больно... Все жилы горят. Я не могу. У меня кислота вместо крови... Осса, пожалуйста, я не могу... — её голова моталась из стороны в сторону, а лицо искривилось гримасой отчаяния и нестерпимой муки. — И... кажется... о, боже! Я чувствую! Они движутся во мне! Осса, помоги мне! Я не могу!
Мои зубы отчаянно впились в губу.
Я тоже ощущала тихое шевеление под кожей, но старалась не думать о семенах, чьим удобрением вполне могу скоро стать. Для меня это ещё не сейчас, почти не взаправду. Санда уже подошла к черте, после которой остаётся только дорога в крематорий.
— Ты просто заболела, — продолжала шептать я, пытаясь отключить в себе что-то человеческое. Оно вопило всё сильнее и громче, но мой голос остался тихим: — Нам нужно согреться. Я соберу хворост, найду чагу или ещё какой трут, попробую развести костёр...
— Нет, только не оставляй меня! — тонкие пальцы впились в мой рукав, а глаза залились таким ужасом, что задрожали в глазницах. — Я не хочу остаться одна! Нет! Нет! Нет!
Её лицо... как же она сейчас напоминала маму в последний день. Я не хотела проходить через это снова. Тогда меня старались оградить, но не получилось. Гадкая часть меня с удовольствием бы свалила подальше, лишь бы не видеть, как умирает ещё один дорогой мне человек. Но бросить Санду я бы не смогла, даже заявись вся чешуйчатая стая прямо сейчас.
— Хорошо, хорошо, я никуда не уйду, — успокаивала я, беззвучно умываясь слезами.
Несколько минут мы просто обнимались, потом она тихо спросила:
— Ты помнишь ту песню, про аистов?
— Не очень, ты же её не любила.
— Маленькая была и глупая. Ты спой, вместо молитвы спой.
Давясь слезами, я вспоминала слова этой дурацкой песни. Нет, она не была детской, вообще нет. Там про аистиху, которая вернулась в родное гнездо и ждёт своего аиста. Весна пришла, всё вокруг поёт и расцветает, а её сердце пустеет и страдает. Я путалась и забывала слова, всхлипывала и вытирала глаза, а Санда мне помогала, подпевала, хотя получалось хрипло и прерывисто. Боль нарастала, сжирала её изнутри, но пока она ещё терпела и подпевала...
Птица без пары пела одна — глупость, ведь аисты вообще не поют, они щёлкают. Но вот эта аистиха пела, потому что тосковала по супругу. Ей грустно петь одной, ведь он уже не вернётся домой. Пусть весна цветёт, в их дом свет уже не придёт.
Потом начались конвульсии. Санда стиснула зубы и выгнулась в позвоночнике, пытаясь вытерпеть сокрушающий приступ. От такого Даттон когда-то разорвал простыни в собственной спальне,
