начнется?
Бросил взгляд на динамик переговорника. Грохот, через мгновение поразивший уши, дал понять — наши не собирались размениваться на переговоры. Айка вскрикнула — машину прошило насквозь очередью, что картон. Ворвавшийся сквозняк теребил волосы, бил в лицо. Подскочил к связующему пункту сам — какие у нас там частоты для связи?
Ириска вклинилась в бортовой компьютер, все сделала сама. Я старался, чтобы мой голос звучал как можно уверенней.
— Огонь по своим, предупреждаю: вы ведете огонь по своим!
Отвечать мне не спешили. Заскрежетал зубами — пока диспетчер расшифрует сказанное мной, пока передаст начальству, а то примет решение…
Натка повела транспортник в сторону: машина резко заложила вираж, нас разве что не затрясло. Умнее всех оказалась изначально пристегнувшаяся Белка.
— Они стреляют! — Ната была где-то на самом краю истерики: вряд ли представляла свою смерть вот так. Зенитный огонь наших батарей всколыхнул небо. Десятки глаз ловили наше суденышко в перекрестье, безжалостно стискивая гашетку.
Стоило отдать инфо-фее должное: взяв машину под управление, она на удивление хорошо справлялась с ней. Без должной подготовки-то и обучения…
Когда стреляют все, хоть кто-нибудь, да зацепит. Транспортник в который раз тряхнуло. В ноздри ударил дух едкого дыма. Ириска тут же принесла «радостные» вести — мы падаем!
— Повторяю, вы ведете огонь по своим! С вами говорит имперский дипломат Максим Потапов, код двести сорок «б», дробь шестнадцать, ноль семьдесят три, вы слышите?
— Потапов? Который герой? — Голос, раздавшийся из динамика, меньше всего походил на дружелюбный. — Пошел ты на хрен, Потапов!
В этот самый миг мне показалось, что заглянул в глаза самой смерти.
Набатом бил в ушах голос Контьянти: мягкой посадки не обещаю, посадки не обещаю, не обещаю…
— Ната, сможешь нас выровнять?
— Нет! — в отчаянии выкрикнула она. По бортам замолотили ветки деревьев: падали в лесок. Треск удар, грохот и дикая тряска — вот, значит, что видят перед смертью пилоты?
* * *
Землянка, цигарка, стол.
Сколько раз подобное снилось в прошлом? Кажется, весь первый год, как стал наемником, а после приелось-забылось.
Дед-фронтовик ждал меня на разнос. Хмурил седые брови, дышал куревом в пышные усы — спрашивал, как я посмел? Он в мои годы ради страны, не ради денег готов был сражаться. А мне подавай диван помягче, вино поигристей, шлюшку пофигуристей. Не слушал моих доводов, что голодный солдат плох, а сытому есть за что воевать, есть что терять, ради чего возвращаться.
Призрак гневался и уходил прочь.
Сегодня был не старик.
Заскрипела дверь, впуская меня внутрь: тепло печи окатило жаром даже сквозь телогрейку. Лишь благодаря ей можно было познать, какой же на улице дубак.
Сидящий передо мной мужчина был мне не знаком. Сознанию казалось — где-то видел его, но лишь мельком, одним глазком. Он поднял на меня взгляд, кивнул на стул напротив приглашая сесть.
Чашка горячего чая явилась из небытия, удобно легла дужкой в руку.
Я хотел спросить, что происходит — слова не давались языку. Еще один сон, еще одно воспоминание? Сейчас, на краю погибели?
Выходило, что так.
Видел воспоминания каждой из Восьми — судьба была к ним жестока. Старшина-ружемант, старавшийся создать из оружия девчонок нечто, что впитает в себя злобу войны вместо них: такая, кажется, у него была цель?
Тогда это чье?
Он посмотрел мне в глаза, и я сразу же узнал собрата.
Ружемант.
Могущественный, не поддающийся измерению уровня. Это я-то аватара оружейного бога? На фоне этого молодца я сопля.
— Вот мы и встретились, ружемант. — Гадкий, скрипучий голос вгонял в спокойствие, усыплял бдительность, помогал расслабиться. Поддался на его уговоры, откинулся на спинку стула.
— Мне думалось, никто не сможет прочитать, никто не отважится…
— Зачем? — Вопрос прорвался сквозь пелену моего молчания. Сам не понял, как так получилось. Он осмотрел меня с ног до головы, но уже по-другому.
Выдохнул.
— Мне не хотелось, чтобы их помнили.
— Для этого оставлял послания, заключенные в руж-волнах? Чтобы что?
Вспомнил, как Кэлисса говорила, что ей любопытно — какое сокровище ждет на выходе того ружеманта, что распахнет все тайны? Как бы она сейчас была разочарована…
— Я вкладывал в эти послания попытку упредить. Подобные Восьми будут всегда. Девочки, мальчики, старики и дети с горящими сердцами и отвагой в груди.
— Попытка не удалась. Мы, как и прежде, воюем.
Он обернулся, ответил мне улыбкой.
— Когда-то думал, что война не меняется. Каждый день одни и те же серые будни: стрелять, убивать, пеленать раненых в лубки перевязок. А еще пугает, что когда в очередной раз слышишь про убитого товарища, понимаешь, что слезы давно кончились. Должно быть горько, скверно и мерзко на душе, а вместо этого попросту холодно. Потому что однажды так уже было, однажды тебе уже приносили такую весть… а потом выясняешь, что уже не однажды. Ты попал в извечное колесо.
— Когда-то? Сейчас так не думаешь?
— Не думаю. Потому что рано или поздно перед тобой появляется человек, которого правда боишься потерять. Он тебе не друг, не родственник, но чуешь: не станет его и твой мир окончательно схлопнется. Сойдешь с ума. Я убивал сотни, если не тысячи людей. Руки… да что руки? Я весь в крови по самую макушку. А вот девчата… было в них что-то иное.
— В парнях все хуже? — Ода женственности чем-то напоминала мне Бейкины размышления.
Старый ружемант ухмыльнулся в ответ, расхохотался.
— Должен признать, ты умеешь спросить, парень. Но ты отчасти прав — мне тяжко было увидеть жизнь в мальчишках, потому что до того не хотел смотреть. Восемь? Статуи в столице и по всей стране? Разве они первые? Триста спартанцев, девяносто десантников…
Не стал спрашивать, откуда и как он знает про шестую роту псковского десанта. Оправдался тем, что это предсмертные, невесть почему затянувшиеся флуктуации мозга.
— Героически отдавшие жизнь будут всегда. Можно будет веками глядеть в мраморные лица их изваяний и спрашивать — зачем? Что их сподвигло, заставило, не дало поддаться страху и попросту бежать, забыв обо всем. Они будут молчать — вовсе не потому, что мрамор безмолвствует или им нечего сказать. Просто их подвигу оправдание не нужно.
Он сделал едва заметное движение: мир перед глазами разом переменился. Испарилась избушка, пред глазами возник мрачный лес. Снег хрустел под сапогами, пятки пробирало кусачим холодом. Хотелось закутаться в тонкую ткань куртки, словно в кокон.
— Узнаешь? — Ружемант кивнул на исполинскую фигуру. Яркая вспышка застыла в моменте. Пробитые бензобаки хлестали топливом, но прозрачно-зеленоватые струи застыли в моменте.
Зарождался взрыв.
— Это же…
— Да-да. Транспортник. Тот самый. Заглянем? — рукавом протер миниатюрной окно иллюминатора. Мне ком подкатил к горлу — он что, хочет показать кровавое месиво из меня самого?
Месива еще не случилось. Натка, сорванная с места, летела виском навстречу острому углу. Падение попросту сломает ей шею. Расставив руки в стороны, будто надеясь удержать равновесие, широко раскрыла рот Айка. Лопнул держащий Белку ремень, обещая ей жестокое свидание со стеной.
Все не имело смысла: пламя вот-вот сорвется с места, слизнет их тела, обратит в пылающие головешки.
С ног до головы продирало жутью от одной лишь мысли об этом.
Не было только меня: словно провалился в небытие.
Ружемант, глядя на меня, ухмыльнулся.
— Хочешь это исправить?
— Спрашиваешь!
Казалось, он надо мной издевается. Словно после моего ответа хлопнет в ладоши, и мир заиграет новыми красками. Физика откажется подчиняться собственным законам, отменит взрыв.
— Ты спрашивал, для чего я оставлял руж-волны? Что за сообщение, какую награду. Я пытался донести читавшему, что стоит беречь жизни тех, кто тебе дорог. Они пришли умирать, но не хотят умирать. Твоя награда, парень, — это заклинание. Шанс.
— Шанс? — переспросил, ничего не понимая. Ружемант кивнул.
— Шанс. Спаси их, вытащи из бурлящей пожарищем плети корпуса. Сделай то, чего не удалось мне. Шанс…
Он начал таять в воздухе. Я рванул к нему — его объяснения туманны и ничего не говорили.
Поздно: он оставил после себя лишь дымку морозного воздуха. В голове застучал таймер: секунды сменяли одна другую.
Ошалело рванул в душный, еще нагретый салон. Мир
