Вдали виднелись стены города, и запах его, тот самый, отравлявший воздух, ощущался на губах. Был первый месяц весны и первый же дождь, который я собирала в ладони, умывая лицо.
…Кайя…
Зову, хотя знаю, что не откликнется.
Он слышит меня. И молчит. Почему?
А перевозчик ждет. Нервничает. Ему хорошо заплатили, полагаю, вовсе не деньгами, а шансом убрать семью на Север. Но сейчас он боится за свою собственную шею, но не смеет поторопить.
На подводе – деревянные ящики. Длинные, из темных досок, от которых несет формалином и рыбой. Я не сразу понимаю, что перевозили в этих ящиках, а когда доходит, то становится жутко.
Нет. Ни за что.
– Они чистые, – говорит Магнус. – Ласточка моя, так надо.
…Кайя, пожалуйста… я не хочу ехать в гробу…
Здесь нет гробов, но есть мертвецы, которых стало слишком много. Республика спешит наказать виновных в бедах народа. И на площади Возмездия каждый день случаются казни. Тела вывозят за город, не только казненных, но и умерших от болезней или голода. Мертвецов ждут глиняные карьеры, в которых уместятся тысячи человек… А ящики возвращают. Зачем они вообще нужны? Почему просто не сгружать на подводы? Или вид мертвецов напоминает живым о бренности бытия?
Ящик достаточно просторен, чтобы вместить меня и Урфина. Крышку закрывают. И сверху ставят другой… третий… темно. И жутко. Я вдруг чувствую себя погребенной заживо.
– Спокойно, Иза, все хорошо. – Урфин не позволяет панике взять верх. – Зато никто не сунется их проверять. Мы без проблем доедем до места.
Скрип колес. Покачивание. Дорога неровная, и телега кренится то влево, то вправо. Ее и вправду не останавливают. И путешествие длится, длится…
– Спи. – Мне предлагают край плаща и плечо вместо подушки.
Я засыпаю, но во сне продолжаю играть в прятки. В темноте легко спрятаться, но я найду тебя, Кайя. Я не позволю тебе остаться там одному.
И не позволю тебя убить.
Из ящика меня вытащили, поставили на ноги, которые изрядно затекли.
– Не смотри, – прошептал Урфин и, понимая, что эта просьба вызывает желание совершенно обратное, набросил на голову плащ. – Не надо это видеть.
Вонь. Так пахнет на мясном рынке в жаркий день, ближе к полудню, когда и свежее мясо начинает портиться. Скользко. Урфин крепко держит, не позволяя оступиться. А я не хочу думать, по чему ступаю.
Звуки. Скрежет. Скрип какой-то. Плач и шелест.
– Мы уже почти на месте. Потерпи.
Ступеньки, которые кажутся бесконечными, но мне наконец позволено избавиться от плаща. И Урфин подает свечу на подсвечнике-блюде.
– Что там было? – Голос звучит хрипло.
– Мертвецкая, – после секундной паузы ответил он. – Под открытым небом теперь… но среди мертвецов нас не станут искать. Я знаю это место.
Мы спускаемся. И спускаемся. Ниже, ниже… наверное, так до самого центра мира дойдем.
– Старый город. Он горел. И были обвалы. Просто перестраивали. – Урфин говорит тихо, но здесь каждое слово звучит громче, чем наверху. – Здесь много тайных мест.
Коридор. И сводчатый потолок. Кладка древняя, заросшая известняковой корой. Сквозь нее просачивается вода и собирается мутным ручьем. Каждый шаг наш отзывается всхлипом.
Снова лестница. Путь наверх короче прежнего. И мы оказываемся в подвале, заставленном бочками. Я стучу по темному боку, убеждаясь, что бочки пусты.
– Контрабанду хранили, – объясняет Урфин. – Ну или прятали кого.
Имеется кровать, пусть и без матраса и белья, но всё удобства. Теплый плащ заменит и простыню, и одеяло. А Урфин, разломав бочку, складывает в каменном кольце костерок.
Ботинки можно будет просушить.
А связи нет… слишком глубоко под землей? Или покрытия нет? Но я ложусь, сворачиваюсь клубком и включаю запись нашей последней беседы. Настюхин смех – лучшее лекарство. Волосы отрастают и завиваются. А веснушки стали ярче. Ресницы вот рыжие и короткие, как у Кайя.
…почему ты меня не слышишь?
Я снова дремлю – дорога обессиливает – и пропускаю появление Магнуса. С ним еще двое, а где остальные, мне знать не следует. Я и не спрашиваю.
Все равно.
Меня зовут к костру. И Урфин заставляет съесть кашу. Повар из него, честно говоря, отвратительный, и каша выходит клейкая, с твердыми комками, которые приходится долго и тщательно разжевывать. В последнее время я стала на редкость неприхотлива в еде.
– Завтра начинается суд. – Молчание нарушил Магнус.
– Над кем?
– Над Кайя.
Я перестаю жевать. Суд. Над Кайя? И он позволит? Позволит. И приговор примет.
– Иза, они не смогут его убить. – Урфин не позволяет миске выпасть из рук. – Попытаются, конечно, но не смогут.
Потому что он неуязвим? Уязвим. Я помню. И ту ночь. И звук, который расколол небо. И то, как Кайя упал на меня. И его боль. И алое марево.
…пожалуйста, откликнись! Не смей и дальше от меня прятаться! Слышишь?
Слышит. Молчит.
– Суд – это даже хорошо. Он будет открытым. Пустят всех… по билетам.
Почему-то Урфин отводит взгляд. Небось живо воспоминание совсем о другом судебном процессе. Он каждый вечер пишет письма. Когда-нибудь, возможно, они дойдут до адресата, но важно не это, а робкая ниточка связи. И надежда на возвращение.
Я тоже хотела. Взяла бумагу, перо и… поняла, что не представляю, что сказать.
– Мы подберемся ближе. Возможно…
А если Кайя не отзывается, потому что не хочет меня видеть?
Но как бы там ни было, я использую этот шанс.
Встаем затемно, переодеваемся. Я не спрашиваю, откуда взялся этот наряд. Шерстяные чулки. Уродливое платье из серой ткани. Чепец, под который волосы убираю тщательно, закалываю булавками. Урфин натирает мне лицо какой-то мутной жижей, от которой кожа идет пятнами.
– Извини, но женщине лучше не быть привлекательной. – Остатки снадобья он льет на руки.
Заматывает шею алой тряпкой.
Магнус в драном пиджаке поверх камзола смешон и уродлив. Он сбрил бороду, а на голову нацепил парик с длинными брылами. У него получается раствориться в толпе, которая тянется к замку. Я же не узнаю город. В нем и вправду нечем дышать. Канализация забита, и сточные воды разливаются по улицам лужами грязи. Смрад стоит невыносимый. И по примеру многих я поднимаю тряпку-шарф, закрывая лицо.
Но все равно дышу ртом.
На мосту я едва не потерялась. Люди теснят друг друга, спеша пробиться к воротам: кто-то пустил слух, что билетов продано больше, чем есть мест, и всех не пустят. И в какой-то миг толпа в едином порыве подается вперед. Кто-то падает. Кто-то кричит, тонко, сдавленно, но крик смолкает быстро.
– Я здесь. – Урфин держится рядом. И не только он. Меня окружают люди из охраны, еще мгновение тому неотличимые от толпы. – Держись.
Держусь. Иду. Позволяю себя нести. Сквозь ворота. По парадной лестнице, мраморные плиты которой успели разбить. Зачем? Не понимаю.
Внутри тоже многое переменилось. Исчезли картины. И гобелены. Статуи. Шпалеры. Обои. Зеркала. Лепнина и та обвалилась кусками. И я трогаю стену, пытаясь утешить замок, – эти раны заживут. Мне больно за мой разрушенный дом. И за треснувший витраж… за стекла, которые выбили из рам. Сорванные шторы… а вот это черное пятно, словно от ожога. Я не боюсь выделиться: многие смотрят, трогают, отковыривают куски на память. Главное – слезы сдержать.
…Кайя, как ты мог такое позволить?
Наше место – на балконе, и не только наше. Здесь десятка два вмещается, люди толкают друг друга, кричат, огрызаются. Ссоры вспыхивают по пустяку.
Это тоже эхо?
Или они изначально такие? Смеются. Визжат. Плюют. Сморкаются, вытирая сопли о балюстраду.
А зал Совета, измененный согласно новой моде – его нарядили в алых тонах Республики, – наполняется зрителями. Скамейки стоят тесно, и узкий проход между ними становится лишь уже, когда появляется стража. Много железа. Оружие.
Кайя.
Его опутали цепями. Ошейник одели. И к скобам прикрепили пару железных штырей. Их держали особо доверенные лица, выбранные, видимо, за физическую силу. Они и вправду – редкое явление – были выше и массивней Кайя. И к поручению отнеслись ответственно.
Я закрыла глаза.
Не могу смотреть на это. Почему он позволяет? Цепи. Ошейник. Люди. Это же все – не преграда. Так почему же он позволяет?!
Урфин сдавил мою ладонь.
– Все хорошо, – шепотом сказала я, не зная, кого из нас успокаиваю. Нужно взять себя в руки. Я ведь училась притворяться. Соседи по балкону кричат и размахивают алым полотнищем. Надо хлопать. Надо славить Республику…
…Кайя, сволочь ты рыжая, чтоб тебя черти побрали, отзовись же! Или хотя бы дай знак, что слышишь. Обернись.
Обернулся. Скользнул по балконам рассеянным взглядом… и ничего.
Нельзя плакать. Слезы привлекут внимание.
Нельзя не быть счастливой.
Нельзя не разделять народного гнева, который вот-вот обрушится на голову виновных…
…время тянется.
