Александр Маслов
Чужая плоть
Раньше здесь не было так пусто. Война, начатая герцогами, никто уже не помнит по какой причине, гнала людей в горы, и в нашем приюте останавливались многие несчастные, кто вынужден был бежать от смерти или наказаний. Когда ветер дул с запада, дым пожаров достигал склонов гор, а если перейти по мосту и подняться на утес, то ночью можно было видеть далекое и страшное зарево – горела Бернардация вместе с садами, домами и людьми.
Теперь война закончена – я сам видел кавалькаду епископа и идущие медленно колонны копейщиков на южной дороге. Наступила зима. Самая холодная из тех, что удалось пережить мне за сорок лет. Беглецы покинули наш приют, спустились в долину или ушли дальше к морю. В январе снежный карниз, обрушившийся вместе с камнями, снес некрепкий мост – черными костями он лежал на дне пропасти, пока река совсем не разрушила его. Каетан сказал, что мы не выживем здесь, собрал своих людей, и они отправились к перевалу. Нам же, не смевшим покинуть умиравшего Адриана, оставалось только молиться за них, ползущих по снегу в ревущем ветре. Все что осталось на нас четверых, это немного зерна, свитки и икона, освященная когда-то Мароном.[1] Еще бочонок вина, тяжелый, почти полный.
Ветры с гор скребут стены, будто когти орла обглоданную жертву. Вокруг все покрыто снегом, лишь утес над жилищем нависает темным надгробием. Мы молимся утром, в полдень и вечером. Молимся со слезами, тихо, едва открывая замерзшие рты. Отчитав «Ангел Господень», собираемся возле неподвижного Адриана и молча жуем зерна, что раздает нам Мартин– келарь[2] маленькими горстками.
На рассвете я проснулся от холода, очаг совсем уже остыл. Вода, пролитая на пол, замерзла, и мне подумалось, что однажды замерзнем и мы – превратимся в неподвижные куклы с посиневшими, покрытыми инеем лицами. Наверное, такое случится скоро… Бледный свет проникал в щель над горкой наметенного за ночь снега. Вставать у меня не было сил, но я поднялся, кутаясь в овечью шкуру, вышел из кельи и услышал в кладовке шорох.
– Мартин? – никто мне не ответил, только скрипнуло ложе умиравшего старика.
Приоткрыв дверь, я увидел крысу. Тощую, бурую, забравшуюся в мешок с остатками зерна. Странно, здесь никогда прежде не было крыс. Зверек смотрел на меня черными блестящими глазами и ел наше зерно, последнее, которого едва бы хватило на сегодняшний день. Я хотел прогнать ее палкой, но тут же подумал, что горстка подопревшей пшеницы не спасет нас, а крыса… она тоже тварь Господня, она тоже хочет есть. Да и много ли надо этому изголодавшемуся, озябшему существу.
– Ешь, – прошептал я.
Брат Юлий подошел, прихрамывая, остановился за моей спиной. Наверное, он не сразу увидел крысу, сопел, заглядывая в короб у стены, потом вдруг оттолкнул меня и бросился к мешку. Зверька он, конечно, не поймал, споткнулся, вцепился в решетку, чтобы не упасть между бочек.
– Игнатий! – он схватил пригоршню пшеницы, сдавив ее в кулаке, повернулся ко мне. – Ты же видел! Видел эту тварь!
Я молча кивнул.
– И ты посмел!.. Ты просто стоял и смотрел, как она ест это! – он разжал ладонь с грязно-серыми зернами, и показалось, что в его взгляде отразилось зарево горящей Бернардации. – Ее нужно было убить. Раздавить ногой.
– Юлий, успокойся, – я коснулся его тонких пальцев. – Пожалуйста, успокойся. Это все голод. Она тоже хотела есть. И подумай, как бы поступил Агнец.[3]
– Агнец… – несколько мгновений он неподвижно стоял против меня, потом рука его дрогнула, и немного зерен упало на пол. – Прости меня, брат. Сам не знаю, что говорю. Господи! Господи, и Ты прости! Мысли мои грешны, дух слаб, уже не держится в теле. Я умру, Господи, умру без страха, лишь думая о Тебе, вспоминая в молитвах слова Твои.
Вошел Мартин, обнял Юлия, осторожно сгреб с его руки зерна и ссыпал в пустой уже мешок.
– Я умру, – повторил Юлий. – Вчера я подходил к краю пропасти, смотрел на камни внизу. Смотрел и просил, чтобы Господь принял меня скорее. Слушал, как воет ветер. Я мечтал, чтобы он сбил меня с ног и бросил в реку.
– Господи! – Мартин прижался лицом к стене и зашептал что-то, закрыв глаза.
– Юлий, желать приблизить собственную смерть так же грешно, как и желать смерти чужой. Разве не Ему мы себя посвятили? – я повернул брата к себе, глядя строго и стараясь улыбнуться, как это умел Иисус. – До последнего нашего вздоха. Пока Он сам не призовет нас.
– Все бы так, Игнатий… – Мартин не договорил, наклонился к мешку, собирая просыпанные зерна. – Брат Адриан, наверное, умрет на днях. Мы похороним его, но сами уже не сможем идти через перевал – не хватит сил. Я много думал об этом. Сегодня всю ночь. А желать собственной смерти мы не должны – ты прав. Возьмите эти зерна, – он встал и протянул мне мешок. – Растолките их все, добавьте вино и кормите старика. Сами тоже поешьте. Я же уйду после Утрени. Постараюсь раздобыть немного мяса.
– Брат мой, ты сошел с ума, – я с недоверием принял мешок, легкий, как касание святого. – Ты бредишь, Мартин. Где ты найдешь мясо среди снега и льда?!
– Господь мне поможет. Как уже помог однажды, – морщины на его лице, обращенном к лампаде, разгладились, и бледный свет отразился в глазах, раскрытых так широко, будто лик сошедшего Агнца встал перед ним.
Мы молились у киота,[4] разложив пергаментные свитки на полу. Святые слова каждый знал наизусть, но взгляд сам искал их на пожелтевшей коже, искал, принимал в душу и отпускал голосом, словно в небо белых чистых голубей. Мы стояли на коленях, похожие на храмовые оранты,[5] слезы падали с наших лиц, падали и замерзали, а душам было тепло – наверное, рука Господа держала их.
Отчитав «Блажени непорочнии» мы направились в келью Адриана, келарь же, взяв нож и закутавшись в шкуры, покинул приют.
Он не вернулся к полудню. И ближе к вечеру мы забеспокоились. Поставив котел на очаг, чтобы согреть воды, Юлий сел возле иконы, закрыл глаза, тонкие пальцы застряли в спутанных прядях бороды. Я слышал, как плачет его душа, светло… и до небес, будто струны лиры, которые перебирал Агнец на образке.[6] Не в силах терпеть, я накинул овчину и вышел.
Следы Мартина вели по краю пропасти, дальше, по глубокому снегу за уступ. Ветер, снова подувший с Пандии, нес колючие белые струи, проникал под мою изодранную одежду. Иногда порывы его были слишком сильны, и я падал, зарываясь в снежных наносах. Вставал. Рядом, за скатом, сходящим в пропасть, шумела река. Вьюга выла в трещинах скалы тонко и многоголосо, так, что мне вспоминалась стая волков, настигших нас как-то в предгорьях Альп. Но здесь не могло быть волков. В эту зиму здесь не осталось ничего живого, даже чахлые деревца, которые мы рубили для очага в лощине, ломались с мертвым треском, будто дряхлые кости. Пройдя еще шагов двести, я остановился. Солнце уже скрылось в щели между гор. Закат, красный, как последний взгляд Христа на кресте, тускнел.
